Как-то утром в январе я спускаюсь вниз к завтраку и вижу возле моего прибора письмо. Адрес на конверте написан рукой Ингрид. Сажусь за стол, беру письмо и чувствую, что наша Старушенция следит за мной в оба, хотя и стоит ко мне спиной — это уж она так умеет, словно у нее еще одна пара глаз, на затылке.
— Письмо от твоей подружки?
— От какой подружки?
— От какой подружки? — Я слышу, как шипят яйца, которые она выливает на сковородку. — От той девчонки, которой ты хороводишься, — говорит она. Верно, думаю, видела меня где-то с Ингрид, но тут она говорит: — От девчонки, которая прислала тебе поздравительную открытку в твой день рождения и подарила тебе портсигар.
— О, эта... Так это было несколько месяцев назад.
— А теперь ты что же — больше с ней не встречаешься?
Кто ее знает, что она могла пронюхать. У нашей Старушенции не сразу-то разберешь, с ней легко попасть впросак.
— Да так, время от времени. Мы с ней, в общем-то, дружим.
— Так чего ты тогда виляешь? — говорит она. — Ты что, стыдишься ее или как?
Она оборачивается ко мне, и я опускаю глаза в тарелку с кукурузными хлопьями.
— Просто я не хочу, чтобы ты вообразила невесть что.
Она снова отворачивается и поливает яичницу растопленным салом.
— Что такое я могу вообразить?
— Ну, что это серьезно и прочую муру.
Она покачивает головой.
— Понять не могу, что такое творится с молодежью нынче! Сами не знают, чего им надо. Все хотят только позабавиться — сегодня с одной, завтра с другой. Когда я была молодая, у нас парни либо ухаживали за девушкой всерьез, либо оставляли ее в покое.
Она снимает сковороду с плиты и широким кухонным ножом раскладывает куски яичницы по тарелкам: одно яйцо Джимми, одно мне. Потом дает нам еще по куску бекона, ставит сковороду обратно на плиту и выключает газ. Берет свою чашку и принимается пить чай, поглядывая, как мы с Джимми уплетаем яичницу.
— Теперь все по-другому, — говорю я, — времена меняются. Знаешь, как теперь говорят: нужно перебеситься до брака, чтобы потом не потянуло.
— Бывает и иначе: парень только побаловаться хочет, а его хлоп — и окрутили, — говорит Старушенция.
Разговор этот был мне не по нутру с самого начала, а теперь он и вовсе принимает такой оборот, что нравится мне все меньше и меньше, поэтому я умолкаю и не произношу больше ни слова. Минуты бегут, мы продолжаем молча есть, и через некоторое время Старушенция говорит:
— Что же ты не распечатаешь письмо?
