— Как это не мой? 49-й и не мой! Да ты что!
— Я сказал, не твой, и умолкни!
Рюмка опрокидывается от удара. Кто-то с тревогой смотрит на обоих.
— Подумаешь, он сказал! Тоже мне, нашелся умник! Думает, от его вонючих слов все зависит! Выходит, сказал, что твой, значит, все, присвоил?
Содержимое рюмки стекает со стола. Еще кто-то смотрит на них обеспокоенно.
— Я, к твоему сведению, ничего не присваиваю, тем более годы...
— Ах ты засранец! Его, видите ли, год! Ты мне мой 49-й не трогай, задница поганая!
— Слушай, Альваро, заткнись. Ничего я не украл. Просто 49-й — это мой год, и никто его у меня не отнимет. Тем более такая гнида, как ты, понял?
Рыжий поднимается, берет Хименеса за борт пиджака и влепляет ему звонкую пощечину. Химе-нес падает.
— Ах ты падла, ворюга окаянный!
Теперь встает Хименес, хватает рыжего за лацканы и тоже вмазывает ему пощечину. Альваро падает.
Я-то думал, что не упустил в жизни ни одной женщины, и особенно мне нравилось нравиться молоденьким, хотя, по совести, в большинстве случаев у меня ничего с ними не было. Усач Маркос говорил: «Знаешь, Хавьер, в твои годы женщины ждут от тебя не удовольствия, а денег». Но явилась Ванесса и сломала все мои построения, все схемы — откуда у нее это идиотское непреклонное решение сделаться шлюхой?
— Я не беру денег, дурачок, — сказала она однажды вечером американцу Ральфу, по-моему, это было вскоре после того, как убили карлицу Хулиету. — Я это делаю ради удовольствия, ну понимаешь, ради... блуда. — И ушла с ним. Она всегда с кем-нибудь уходила и, уходя, всегда мне подмигивала. Я продолжал играть, хотя душа рвалась, да, я играл, передавая клавишам всю мою боль, мои стоны, меня обдавало жаром оттого, что перед глазами вставала она, такая белая, такая гладкая, как тогда, в домике на Арболеде, где единственный раз мы занимались с ней любовью.
— Ты мне не понравился, Хавьер, — сказала она. — Такой же, как все: животное — ничего больше.
Она убила меня своими словами: услышать такое — хуже, чем пулю в висок.
В наш маленький бар приходил не только Хемингуэй.
Здесь побывало много разных писателей, и каждый по-своему причастен к тому решению, которое я принял окончательно и бесповоротно. Ну конечно, прежде всего это Хемингуэй. Другие писатели были, разумеется, не такого масштаба, да и помоложе и, как бы это сказать поточнее, еще не определились в своем отношении к писательству Сюда наведывался Лако Сепеда[42] со своими фантастическими рассказами о китах, о ночных налетах, о генералах... Он утверждал, что Слово важнее Пера. Приходил и Рамирес Эредиа
