— Что вы выдумываете?! — крикнул Митя. — И зачем вы уехали? Это ж надо додуматься — Олю в пивной ларек!
— Да ты не шуми. Я Олю завтра отвезу домой, а сегодня мы вместе… — Старуха показала растопыренными пальцами на свою белоснежную, освещенную солнцем кровать. — Света тут мало, а в доме того хуже — тесно. У Глаши непрописанных — вся деревня…
Видно было, что старая растерялась. Наверно, она перебралась к племяннице с чувством облегчения: пусть и о ней позаботятся, пришла пора. А Олю ей было стыдно бросать, и она решила ее судьбу по собственному и Глашиному разумению, но сквозь тяжелое похмелье совестилась этого разумения.
Митя вышел за ворота. Девочки пасли черных козочек. Грязная хата напротив, через улицу, была заброшена, — видно, уехал жилец: досками забиты окна. Зато рядом, в чистом домике, в окне за геранями, виднелась девичья головка; должно быть, только что попили чаю, старуха вынесла самовар на крыльцо; слышно, как хозяйка моет посуду — звенят чашки и блюдца в полоскательнице. Жизнь поселка — с ее убогостью и достатками вперемежку — со всей откровенностью раскрывалась перед Митиными глазами. Война разрушила город, но, кажется, ни одна бомба не свалилась на эти хатенки, возникшие еще тогда, когда на стройку приходили грабари из деревень и наскоро лепили себе временное жилье.
Позади, во дворе, сигналил шофер, звал Митю. А он все глядел по сторонам. И скучные козочки, и самовар, и заколоченное окно, и огородное чучело — все заставляло его сердце биться в тревоге за Олю, которая осядет здесь, поступит продавщицей в ларек, и тогда засосет ее Глашино болото. Чувство несправедливости, какой-то большой, еще никогда им не пережитой несправедливости сжало его сердце. Он не увидел Олю в тот вечер, хотя искал ее и в поселковом отделении милиции, и на улочках, сбегавших к реке. Шофер сигналил, торопил. И Митя, когда они примчались в город, чувствовал себя усталым, как будто перетренировался.
Тети нет дома. Кот вышел на середину комнаты, выгорбил спину и важно удалился. На Митином столе в красном свете ночника глубокая тарелка с простоквашей, заботливо поставленная тетей. Митя наспех выхлебал простоквашу, швырнул в угол бутсы, потушил свет, лег в постель.
Сделал ли он что-нибудь для Оли? Нянькин запой совсем ее осиротил. А эта Глаша, которая уже не прочь приспособить Олю пиво качать. Что же делать? Не проходило чувство стыда. Стыдно за то, что жизнь его ни на копейку не изменилась, когда Оле так плохо. Вспомнился дурацкий вопрос Чапа на ветру. Потом ему пришла в голову мысль, сразу отменившая все предыдущие: со всеми своими переживаниями он всего только мальчишка, а Оля — взрослый человек, хлебнувший горя. До сих пор он больше думал о ней, а сейчас обратился к себе и оценил полную свою бездарность. То ему казалось, что нужно немедленно идти к Пантюхову. Надо все ему высказать в лицо. А он спросит: «А вы кто такой? Вас Оля просила вмешаться?..» То ему казалось, непременно нужно бежать назад, в Дикий поселок, стучаться в запертые ворота. И как он смел напомнить ей о Леваневском! Какая глупость, нет, даже подлость! Новый порыв самообличения охватил Митю. Он вспомнил, как на кладбище утешал Олю примером, вычитанным из книжки. Да разве можно сравнивать! Какая глупость!.. И Митя ругал себя, натягивая на голову простыню. «Мальчишка… дубина… болтун…» — так он шептал, брыкаясь ногами, вздыхая, и не мог уснуть. На улице угомонились гудки автомашин, и за окнами по-ночному все успокоилось, а он все вздыхал, ворочался.
