Странно сложились их отношения. Встретившись после зимних каникул, Чап стал заговаривать с ним, как будто не было того вечера на бульваре, когда казалось, все кончено, дружбы нет. Но, может быть, дружбы и в самом деле больше не стало? Чап по-прежнему среди одноклассников предпочитал Митю Бородина как собеседника в рассуждениях по поводу атомной физики — на эту тему он мог говорить бесконечно, с одержимостью фанатика. Но о себе или о Митиной дружбе с Олей — ни слова. От прежней откровенности не осталось следа.
Приходу Мити Чап нисколько не удивился. Он сидел, нахмурясь, перед радиолой, стоявшей на табурете. Тот же обычный чаповский беспорядок: куски жести, мотки медной проволоки, банки с политурой, красками, угол комнаты, завешенный чем попало, — там фотолаборатория. Над головой Чапа, на стене, висел плакат с надписью, не требовавшей пояснений: «Седалище упрямого приводит в движение турбины».
Митину просьбу Чап выслушал рассеянно. Он был хмур и злобен.
— Так что же, Чап, поможешь?
Чап поднял голову.
— А ты похудел, — заметил он и, сняв с гвоздя брюки, стал переодеваться.
Все остальное оказалось проще простого. Чап достал машину. Подкатили на грузовике к Олиному подъезду. Шофер, неизвестно чем обязанный Чапу, помог вынести старинный казачий сундук. Сверху Митя бросил мягкий узел, завязанный в тот нянькин платок, которым когда-то размахивала Ирина Ситникова, танцуя «Сегидилью». Грузовик помчался в северную часть города, в сторону Дикого поселка, разбросавшего свои мазанки вдоль отлогих берегов реки-канала. Облокотись на крышку кабины, Митя и Чап стояли в кузове; ветер бил в их лица.
Они мчались мимо механических мастерских и камнедробилок, оставшихся с тех пор, как строилась плотина гидростанции, создавался в степи город. Грузовик проскочил под поднятыми железнодорожными шлагбаумами. Шоссе вильнуло в сторону реки. Открылись ровные, однообразные берега и дамбы, ограждавшие от затопления низкую равнину. Машина бежала мимо шоколадных срезов открытого грунта, корявого кустарника, помятого еще в годы великих работ. В растревоженной человеком местности на всем лежал отпечаток незавершенности. В то же время эта перевернутая природа вызывала чувство гордости за человека и обязательную мысль о будущем. Митя задумался об этом, — в первый раз он думал не о смерти Олиной мамы. Ошеломил неожиданный вопрос Чапа.
Тот прокричал ему в ухо:
— Теперь ты женишься на Оле?
— С ума сошел!
Все эти дни бежать на помощь Оле, быть вместе с нею, делать для нее все, что понадобится, — это стремление сдерживалось в Митиной душе боязнью, чтобы не слишком было заметно людям его отношение к Оле, чтобы не истолковали грубо и неправильно. И он не знал точно, как себя держать, чтобы нечаянно не оскорбить ее достоинство, пока не догадался наконец, что все окружающие Олю видят в нем человека, имеющего обязанности и право оберегать Олю. Но ни это, ни молчаливое признание их отношений тетей Машей, ее подругами, товарищами — ничто не давало Мите повода думать так, как подумал Чап.
