Питер восхищался отцом, но не любил его, а вот мать любил, но не восхищался ею. В это время года, с июня, когда начинались каникулы, он играл в бога — разглядывал окружающих как бы с другого конца подзорной трубы. Фигуры соответственно уменьшались в размерах под его испытующим взглядом; впрочем, мир взрослых всегда был для него загадкой; в особое недоумение приводили его люди, собиравшиеся в гостиной отца. Они словно бы играли в шарады, смысл которых им был заведомо известен, а ему — нет. И хотя иногда Питеру казалось, будто он понял, что они затевают, всякий раз происходило что-то странное, и все снова окутывалось тайной. И все же он был уверен, что настанет день — и она откроется ему. И тогда он крикнет игрокам через всю комнату: «Наконец-то! Понял. Я вас раскусил. Моя взяла! Можете расходиться по домам!» Но пока он был вынужден говорить: «Продолжайте», и игра, очевидно, будет продолжаться еще долго, прежде чем выдаст ему свои секреты.
Приземистый и коренастый Блэз стоял посреди комнаты прямо под люстрой, этаким букетом из хрустальных перьев: «Эмблема принца-регента», — небрежно роняла миссис Сэнфорд, когда кто-нибудь восхищался ее люстрой.
Питер присоединился к группе гостей, которые толпились вокруг его отца, точно волки вокруг овцы. Нет, скорее, словно овцы вокруг волка, готовые повиноваться хищнику. Этот аспект игры Питер понял давным-давно. Блэз был богат, другие — нет. Но деньги сами по себе не волновали его, как то, что он увидел в раздевалке. Непрошеное, видение возвратилось. Он оглядел комнату: вернулись ли любовники? А если нет, кого же не хватает?
Обед подали на двадцать персон; позже явилось еще столько же — то была обычная для Лаврового дома смесь политических деятелей Вашингтона и пришельцев из далекого мира — Нью-Йорка. Царило приподнятое настроение; некоторые из самых знатных мужчин и самых блистательных дам разговаривали и смеялись нарочито громко; его отец, однако, водворил тишину.
— У каждого есть бокал? У вас, Бэрден? Нет? Черт побери! Дайте бокал сенатору Дэю. Он же виновник нашего торжества!
Лакей наполнил бокал сенатора Дэя шампанским.
Джеймс Бэрден Дэй более чем кто-либо отвечал идеальному представлению Питера о римском сенаторе. Седой и внушительный, Бэрден Дэй двигался с сознанием собственного достоинства, которое скорее забавляло, чем внушало трепет. Сенатор торжественно поднял бокал. На его лице сияла улыбка политика, но глаза как будто только что увидели письмена на стене, возвестившие день и час его смерти, — в них пряталась угрюмость, что так импонировала Питеру, ибо он тоже был отчасти автором мелодрам и лишь прошлой зимою прочитал По.
