Я по шею утонул в снегу, когда до заветной цели оставалось совсем чуть-чуть. Испытав ужас попавшего в снежную лавину, я стал дурным голосом орать. Чем моментально запомнился новым соседям, которые, конечно, слышали, как мы ночью шарашились со своими узлами да баулами, но познакомиться и подружиться с нами еще только собирались, деликатно дожидаясь, пока мы отдохнем с дороги.
Вызволила меня из снежного плена бабушка, извечная спасительница моя. Но вопреки моему предчувствию, никакого наказания за неразумную выходку не последовало — мама была настроена благодушно и даже допытываться не стало, какого рожна мне понадобилось в тех непроходимых снегах уральского урмана. И я было подумал, что теперь, на новом месте, всегда будет так хорошо. Опять он — оптимизм детский, основанный на слабом знании жизни, но главным образом — на медленно изживаемым страстном желании, чтобы все плохое когда-нибудь заканчивалось.
Отец стал работать в железнодорожной семилетней школе, мама получила место заведующей в детском саду, сестра пошла продолжать учебу, мы с бабушкой, по обыкновению, остались домовничать.
Что примечательно, несмотря на мамину профессию, сам я в детсаду воспитывался лишь эпизодически и не подолгу. Конечно, главной причиной моей вольницы была бабушка, которая вдали от всяких колхозов работать нигде не могла, поэтому остаток жизни постоянно нянчила кого-нибудь из внуков, благо внуки появлялись на свет примерно через равные промежутки времени. Кроме того, разумеется, на бабушке была и основная тяжесть прочей домашней работы…
А какую все же странную жизнь прожила она, бабушка моя милая, самый светлый человек во всей моей жизни!
Тридцати шести лет от роду осталась она без мужа с двумя детьми на руках, неграмотная и запуганная всенародным режимом до почти полной немоты — в том смысле, что любое сказанное, а также и услышанное слово представлялось ей смертельно опасным, — она к тому же изъяснялась на диковинной смеси малороссийского и урало-сибирского наречий.
Оставшись без мужа, она, это совершенно точно, ни о каком другом мужчине никогда, ни мгновенья не помышляла. А когда ее, словно неодушевленный предмет, бесцеремонно оторвали от крестьянствования, она долгие годы совершенно безропотно несла ярлык иждивенки, была членом семьи, с мнением которого взрослые считались едва ли чаще, чем с моим…
О безвинно убиенном дедушке я не знаю почти ничего. Даже ни одной его фотокарточки не сохранилось — либо их вовсе не было, либо бабушка их от страха уничтожила, когда основания для такого страха были отнюдь не иллюзорны. Мать, вопреки «показаниям» бабушки, как-то проронила, что мой дед иной раз бывал крут. Но тут же, не заметив явного противоречия, добавила, что он ее без памяти любил за раннюю, не по годам, сообразительность, часто брал на колени и ни разу не наказывал. А дядя Леня — над ним всю жизнь добродушно посмеивались из-за этого — будучи младшим школьником, писал уже изъятому из жизни отцу: «Приезжай скорей домой, а то мне без тебя ничего не покуют!» Имелось в виду — «не покупают»…
