— Припомните, — начал он, — дело о пенициллине. Обнаружили злоумышленников благодаря своевременной расшифровке последнего донесения «Месты». Этот передатчик работал всего лишь в тридцати километрах от теперешнего «Гермеса». Я уверен, что между «Гермесом» и «Местой» нет никакой разницы. Мы нанесли удар «Месте», и она отступила немного на северо-запад, сменив свое имя, но характер сохранила прежний. (Это я говорю между прочим). Но я хотел напомнить о «пенициллиновом деле». Помните радиограмму-анаграмму? Кто обнаружил главные строки, разбросанные среди невинного описания морского заката? Мы бились два дня, ослепли от напряжения и в конце концов выкинули белый флаг. — Он засмеялся, словно подобное признание, могло вызвать радостные чувства у слушателей. — Тогда, в той трагической обстановке безысходности, полковник Манов вспомнил о бывшем сотруднике шифровального отдела Найдене Найденове. Когда человек тонет, он хватается и за соломинку, не так ли? Но, как всем вам известно, профессор Найденов в области расшифровки не соломинка, не спасательный пояс, и даже не спасательная лодка, а настоящий океанский пароход. В качестве добровольного секретного сотрудника отдела он принес нашей контрразведке столько пользы, сколько все мы, штатные шифровальщики, не принесли за время всей нашей службы. Полковник Манов вспомнил об этом человеке вовремя. Он послал радиограмму Найденову и анаграмма выстроилась, как намагниченные опилки. Морской закат осветил отнюдь не Афродиту, а небезызвестного нам Халила Джелепова. Проследив этого Джелепова и его друзей, мы добрались до инженера Петрунова и до всей банды пенициллиновых саботажников. Так был нанесен удар «Месте». Не она ли воскресла в эфире под именем «Гермес»? Не лучше ли будет напомнить прославленному математику о нашем существовании и проблемах? Я боюсь шифрограммы, которую «Гермес», может быть, составляет в данный момент.
Пока шифровальщик говорил, полковник Манов смотрел на него, испытывая какую-то необъяснимую жалость. Он любил этого человека, тайно и с грустью завидовал его молодости. Он слушал внимательно, сердился в душе на многословность и спрашивал себя: откуда взялась эта тревога? Парень веселый, отменного здоровья, а ему кажется, что напротив сидит безнадежно несчастный человек.
— Напрасно ты настроен так скептически, — сказал полковник. — Ты неспокоен внутренне, это может помешать работе. — Он чувствовал, что грусть разрастается в груди, подобно туче. В ней нет ничего зловещего и угрожающего, а ему больно. Словно он стоит посреди поля, как когда-то, и встречает глазами первую тучу, предвестницу холодных и мрачных дней. — Именно сейчас нам необходимо больше самоуверенности, — продолжал он. — Со сколькими такими гермесовцами мы мерялись силами и выходили победителями! — Это прозвучало в его устах совсем искусственно, и он нахмурился. — Пошел бы ты лучше погулял часика два. Чистый воздух освежит тебя. — Полковник Манов взглянул в окно — на улице было туманно, шел дождь. — Все равно, — вздохнул он и махнул рукой. — А что касается нашего бывшего сотрудника профессора Найденова, то я, конечно, имею его в виду и совсем не сержусь, что ты мне о нем напоминаешь. Но к его помощи мы прибегнем в крайнем случае. Во-первых, он человек больной, почти инвалид. Во-вторых, у меня есть сведения, что за ним следит иностранная разведка. Было замечено, что вокруг его дома стали вертеться подозрительные личности, особенно после дела с пенициллином. Я все время прошу его завесить окно шторами, но он все пропускает мимо ушей — пришлось установить круглосуточное наблюдение за домом. Профессор Найденов — крупный ученый, и мы не имеем права подвергать риску его жизнь.
