— И от одиночества, — слегка улыбнулся Аввакум. На стене висел женский портрет, написанный маслом. Женщина была не первой молодости, но еще очень хороша собой — пышная, со свежими плечами, прикрытыми кружевом. То, что она ушла безвозвратно, чувствовалось во всем — и в отсутствии придающих уют мелочей, и в гнетущей тишине. Аввакум понимал язык этой тишины, так хорошо знакомой ему самому.
— Да, и от одиночества, если вам угодно, — кивнул профессор. Он некоторое время молчал, разглядывая случайного гостя уже с некоторым любопытством. — Человек становится непокладистым, — продолжал он, — или от избытка одиночества, или из-за того, что не может побыть наедине с самим собой. Одно время я был непокладистым по второй причине. Тогда я страдал. Жена была общительной, веселой, и дом гремел музыкой, устраивались танцы, вообще — настоящий сумасшедший дом.
— Вполне, — улыбнулся Аввакум. Хотя мог поспорить, что шум лучше гробовой тишины.
— Ничего вы не понимаете, — вздохнул профессор. — Вы знакомы с одиночеством, так сказать, теоретически, потому что очень молоды. А на практике — что вы пережили? Конечно, вы кое-что читали. Когда жена ушла от меня, я себя чувствовал счастливым. В ту пору я наставил студентам уйму отличных отметок, которых они, разумеется, не заслуживали. Тогда мне было сорок пять лет. Я выбросил из дома граммофон с пластинками, зеркала, духи. Выбросил цветы, все эти натюрморты, мебель с золотистой обивкой, подушечки, гобелены, выбросил все, что напоминало глупую, суетливую жизнь. Я целиком отдался работе. Я вам не надоел?
— Ну что вы! Напротив! — развел Аввакум руками. — Продолжайте, пожалуйста! — И подумал: «Одинокие люди всегда становятся разговорчивыми, когда нарушают их уединение». А каков он сам?
— Я рассказываю эту историю для вашей пользы, — продолжал профессор, зябко кутаясь в шаль. — Да ведь вы археолог, а значит, привыкли общаться с прошлым… Но однажды, когда я писал статью к юбилею Академии, что-то полоснуло меня по сердцу, Я отбросил ручку, встал и заметался взад-вперед по комнате. Потом остановился у окна и вдруг увидел, что на улице туман, моросит дождь и нет ни одной живой души. Мне стало холодно, хоть в углу горел электрический камин. И бог знает, почему это мне взбрело в голову, но я спустился в подвал, куда выбросил все вещи, о которых уже говорил вам. Порылся там в хламе и притащил сюда — что бы вы думали? — И он умолк.
— Портрет, — тихо сказал Аввакум.
