Лестница под ногами по-прежнему ехала вверх, но Кеша знал, что уже прибыл. Движение могло продолжаться еще миллионы лет, но все равно не приблизило бы его к источнику света ни на миллиметр. Да этого и не требовалось – свет был рядом. Он сиял теперь в самом Кеше и не мог стать еще ближе. Кеша находился на границе реальности, там, где пространство и время сливались, смешивались и превращались в этот вечный огонь.
Свет знал про него все. Все понимал, все видел и ни в чем его не винил, ибо у Кешиных прегрешений была внешняя причина. Сам Кеша никогда, никогда не был источником зла. Свет в этом не сомневался.
Свет был его лучшим другом – и не просто лучшим, а единственным вообще. Свет никогда не наказывал. Наказание заключалось в том, что иногда он исчезал. А когда он снова зажигался впереди, это было высшим возможным счастьем.
Кеша всхлипнул – и в одну секунду, на гребне выплеснувшейся вверх мысли вдруг понял, что именно этот свет он и любил сквозь сестричку. Просто кривая оптика души была устроена так, что он мог увидеть его только в особую стереотрубу – из задранных вверх ножек в белых чулках. Но никакой сестрички на самом деле не было – вернее, три цукербрина были ею всегда, всегда… Это их он ласкал с такой безнадежной нежностью. Но тайна казалась слишком высокой для слабого человеческого ума. И ее совсем не обязательно было помнить для того, чтобы жить счастливо, а человек ведь рождается именно для счастья, разве нет?
Свет подхватил Кешу, принял его в себя и поцеловал в сердце. И Кеша испытал такой восторг, что потерял – нет, даже не потерял сознание, а отбросил его как ненужную скорлупу, не способную больше вместить то, чем он стал.
Когда Кеша пришел в себя, эскалатор уже ехал вниз – но он все еще стоял лицом к свету. Буря счастья в душе медленно утихала, и мокрые полосы слез приятно холодили щеки. Три огня наверху мигнули последний раз – нежно-нежно и чуть насмешливо, так же, как глядела на него теперь сестренка, – и погасли.
Кеша не помнил никакого обмена информацией. Вроде бы он ни с кем ничего не обсуждал. Но он знал, как сложится его дальнейшая судьба – и, пока эскалатор вез его вниз (он так и ехал спиной вперед, не решаясь отвернуться), память о том, что открыл ему свет, постепенно прояснялась в его мозгу, как изображение на брошенной в проявитель фотопластинке.
Человечеству нужны были герои. А их в новую эпоху не осталось совсем. Потому что жизнь теперь не слишком требовала героизма. Можно было, конечно, проявить его в мыслях и расшэрить их с любым количеством свидетелей. Но настоящий физический подвиг – такой, когда человек, как века назад, рисковал жизнью в борьбе с непримиримым врагом – стал практически невозможен.
