Ничего подобного Белка не увидела, она просто заснула. Так и не дождавшись ни скрипа калитки, ни ухода Сережи. Ей не снились кошмары, но в ту ночь она стала обладательницей очень важного знания, нашептанного то ли ракушечником, то ли какими-то иными обитателями шкиперской, до сих пор остававшимися вне поля ее зрения. Знание касалось Сережиного отца – Самого старшего. И сестры его отца – Самой младшей. Впрочем, оно тут же оказалось позабытым, так и не дойдя толком до Белкиного сознания. А те, кто давно и прочно уложил его в голове, молчали как заговоренные. Никаких откровений со стороны Сережи не было, да и Парвати свято хранила тайну Большой Семьи. Лёка – в силу своих ограниченных умственных способностей – тоже не мог ею поделиться. Вот и выходит, что проболтался крошка-аммонит: вытащил из своего свернутого в спираль тельца такую же спиралевидную, туго свернутую (и концов не найдешь!) историю.
Извлеченная на свет, история немедленно распрямилась и принялась извиваться, словно щупальце гигантского осьминога. Любое соприкосновение с ней обдает холодом и заставляет вспомнить о морской пучине, где погиб дед. Утешает лишь то, что он обрел наконец покой: в каюте третьего класса, на одном из милосердных кораблей-призраков.
О деде и обо всех остальных Белка стала думать много позже, когда детская кличка, придуманная Сережей, и все производные от нее отдалились, исчезли в толще времени. Собственно, они были актуальны только там, в доме Парвати, во владениях Повелителя кузнечиков. Там Белка их и оставила – из неосознанного еще инстинкта самосохранения. Ведь то страшное лето случилось именно с Белкой, Бельчонком, Бельчем, а девочка по имени Полина тут совершенно ни при чем.
Она не видела того, что видела Белка.
Она не подвергалась мучительным допросам, каким подвергалась Белка.
Ее не ненавидели так, как ненавидели Белку. И не обвиняли в чудовищной лжи.
Девочка по имени Полина стирала из памяти всех, кто разделил с ней то лето, – одного за другим. Благо, большинство из них были младшими детьми, ничем особенно ей не запомнившимися: эти исчезли сразу, мелькнули и исчезли – как пейзаж за окном скорого поезда. Труднее было со старшими – сильными и выносливыми, с крепкими руками и ногами: они еще долго бежали по перрону, вслед за составом Полининой памяти, стучали в окна, пытались взобраться на подножку. Если кому-нибудь из них удастся сделать это и дернуть стоп-кран, – кошмар не кончится никогда.
