— Уедем в нормальном вагоне, — уверенно шепнул Илье мальчик. — Вот увидите. Так что не тряситесь заранее.
«Что же это за средство у них такое для очищенья вагонов, — думал Илья, — наговор какой-нибудь?»
Смотритель, распустив нюни, долго жаловался, что в лесу не стало мочи — множественные недруги бедокурят, то и дело совершают налеты на его сторожку, не отбрасывают тени, просят пить, так и до разбоя недалеко. Попутно посетовал, что вот, в принципе, загнали русского мыслителя в глушь, в тьмутаракань, а своих цадиков, вы простите за нехорошее слово, за пейсы тянут — все в теремах, звездочетами! («Ну, это от века — жидам водить, нам прятаться…») И одна надежда — на Сверхновое Крещение, — когда вспыхнет куст синим пламенем, и они уйдут туда, сложив аккуратно одежду на снегу, и сгинут, а мы останемся…
Немало дивился — станция на отшибе, вдалеке от троп, и как это они, бедолажки, сюда забрались, заплутали, видно?
— Мы едем в сторону, — нехотя отвечал Ратмир. — Разве вы нас не узнаете?
Смотритель, заслышав книжную речь, только сейчас подслеповато вгляделся в «щит» на его рукаве и отшатнулся в изумлении. Знак этот явно был ему знаком.
Евпатий рукой в железной перчатке достал из печурки уголек и аккуратно вывел на побеленной стене «XV».
— Отныне будет тихо, даже скучно, — объяснил он смотрителю, следившему за ним с испуганным почтеньем.
— Чертовски, дяденька, хочется уехать! — задумчиво произнес Ратмир. — И, может быть — эх, мечтать так мечтать! — все-таки внутри вагона, при свечах, с луной в стекле, а то, как Пришедшему и Непонятому песцами в ермолках И.Х., иногда что-нибудь хочется сделать — не могу: темно, темно…
Смотритель останавливал электричку всеми средствами — подавал знаки фонарем, разложил костры на платформе, хотел даже маленько перегородить пути бревном (отговорили — канитель), звал Илью, как взрослого человека, помочь открутить несколько гаек на рельсах, но мальчик не пустил: «Вам это нужно, отец учитель, как дыра в голове!»
Электричка — огни ж в глаза! — озадаченно притормозила. Смотритель мгновенно, сорвав какие-то пломбы, открыл своим ключом дверь последнего вагона и запустил их внутрь.
— Это прицепной вагон, исповедальня на колесах, — быстро объяснил он, прощаясь. Мигнул в последний раз его фонарь, и состав тронулся.
В тамбуре в самую душу взирал с алтаря равноапостольный образ Железного Монаха, сидящего у себя в избенке лубяной под дыбой. Это сразу настраивало на доверительный лад.
