— …в зиму невозвратно мелькнувшего моего детства немало льда тому назад было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту из-за дозорной Горы следы разрушенных Ворот и Башня да-да и тот самый Свод и лишь один песец седой в шатре мездра што сода…
Дозорные издали размахивали, сигналили лыжными палками, сообщали что-то, но Илья эту азбуку плохо знал, он улавливал только отдельные слова: «…рек…ле…блестеть». Однако мальчик-наездник проворно спешился, ловко соскользнув со спины Ильи, выволок из-под тулупчика укороченный самопал и, грозно щелкнув, взвел курки.
— Убери немедленно! — растерялся Илья.
— А он чистый! — ухмыльнувшись, успокоил постреленок, похлопывая по вороненому. — Не засвеченный… Этот ствол на дело со мной еще не ходил.
Деревья постепенно расступались, переходя в густой кустарник. Показалась серая лента замерзшей реки, черневший лес на другой стороне. Дул холодный ветер, нес снежную крупу по льду.
Они лежали в кустах над обрывом и смотрели вниз. Там, на шероховатой глади реки, сидели, стояли, подпрыгивали, шевелились — согнанные в кучу — юродивые, убогие, блаженные, попрошайки, нищеброды, побирушки, сироты, калики перехожие, культяпые, непарноногие, шелудивые. Кое-кто тряс веригами, кто-то приплясывал на льду босой (говорят, детки, полезно), выпевая:
«Месяц светит,
Котенок плачет,
Завтра встанем,
Утром поужинаем».
Вокруг неподвижно стояли «кони», опираясь на бамбуковые копья. Несколько конвойных костоломов в черных наглазниках — от снежной слепоты — бдили, озираясь, поодаль. Надменно подбоченясь, торчал, как на юру, главарь шайки — голощекий Белобородый. Белая борода его была заплетена в косичку и переброшена через плечо, обветренная физиономия вымазана зеленой целебной грязью. Невнятно цедя слова, он принялся что-то втолковывать толпе, до обрыва долетало: «Пялься сюда, нищенски синий и заплаканный люд московейский, разморозь уши… взнуздать гордыню… затянуть пояса потуже… на пирах вставать из-за стола слегка голодными… отстегивать отныне половину…»
— Как же — половину, милостивец? — плакало сборище, утираясь ветошкой. — Когда всегда треть была!
Сброд этот, насколько Илья знал, составляли люди все больше степенные, сурьезные, чумазые, устойчивого среднего достатка. Нахрапом их было не взять. Разом же падать наземь и подставлять выи были не в их ухватках.
— А отныне — половина! — жестоко ухмылялся Бородатый. — И присно, ну, а там дальше посмотрим. А то ведь дверцы в подземке хлипкие, можно и выпасть на полном ходу, толкнет неведомо кто — и все полушки растеряете…
