— Ну… слышал, да, краем-то. Из-за ваших секретов мне что, в байде теперь жить? Царь блох ему значит, отец. Откуда я знаю, надо тебе что другое или не надо?
— Схочу или не схочу…
— Чего?
Она махнула рукой.
— Так. Вспомнила, одноклассник говорил, если ты, Михайлова, схочешь. А я ему — схочу, Миша, конечно, схочу. Гордей…
Села напротив, так же кинула полураскрытые руки на стол.
— Я не могу тебе все рассказывать сейчас. Все утро говорили, с Олегой. Сил нет. В один день, ну в два, столько всего свалилось. Я завтра ехать хотела. Домой. Теперь вот…
— Что теперь? — заинтересовался старик.
Инга выдвинула вперед подбородок, свела брови упрямо.
— Теперь, пока не узнаю все, не поеду! Про Сережу. Буду тут вот. Сидеть.
Сжала кулаки и уселась крепче. Гордей хмыкнул, рассматривая свои ладони. Ковырнул ссадину на пальце.
— Сиделица. Ладно…
Из комнаты тихо и настойчиво запиликал телефон.
— Твоя машинка?
— Потом.
— То Олежка, наверное. Ты иди, не бросай его сегодня-то.
Инга встала.
— У него свои дела, Гордей, ты мне скажи…
И вдруг темная рука сжалась в кулак, грохнула о столешницу.
— Свои? Пацан без отца рос, нынче узнал чего-то. А ты юбками тут машешь, о своем страдаешь. Кому сказал, мотай к сыну!
Инга дернулась, быстро ушла в дом, схватила лежащий на столе телефон и дрожащей рукой нажала кнопку вызова.
— Олега. Прости, я во дворе. Не успела. Ты там как?
— Мам? Слушай… мы встали тут. Ну, в общем, надо, чтоб пришла. Помочь.
— Я? А что я? Приду, конечно, через час, если надо, буду.
— Я бы приехал, но мы уже поставили ж машины, экран, колонки. Ну, я как придешь, скажу, хорошо? А обратно Димыч тебя привезет.
— Что случилось-то?
Олега усмехнулся. Ответил:
— Та не по телефону, ладно?
Инга положила мобильник в карман. Быстро вышла в раскаленный двор, навстречу вопросительному лицу Гордея. Хватая сумку, сказала отрывисто:
— Ты прости. Правда. Кажется, у них там что-то. Случилось. Не знаю я что. Пешком туда километра четыре. Пойду. Извини, Гордей, видишь, ты прав. А я как всегда.
— Скажите, какая, — отозвался старик, поднимаясь и поддергивая трусы, — ладно, не скачи. На байде пойдем, за полчаса доберемся. Не закачивает тебя, на воде-то? Не? Бери тогда вон, черпак, да полотенце.
Запирая дом, добавил, суя Инге тяжелые ключи.
— Завтра. Я тебе завтра все расскажу, идет? А ты мне сперва свое расскажешь. Баш на баш, Инга. Как тебя, по батюшке? Инга Михайловна, значит.
Черная от смолы байда густо ворчала мотором, но шла небыстро, тыкаясь в свежие волны и снова задирая нос. Инга опустила руку за борт, и пальцы то окунались в воду, то снова оказывались в воздухе, на ходу довольно прохладном. После разговора с Олегой собственные переживания вылетели из головы, и осталось тянущее беспокойство, такое, обычное для нее, что вынималось из сердца вязкой нитью и длилось к желанию поскорее все узнать, разрулить, помочь, оградить, пусть мальчик дальше живет, улыбаясь и болтая. Это материнское, понимала и ругала себя, зная, не сможет всю жизнь стоять между сыном и большим миром. Но пусть тогда оно все проходит, пусть голос его снова становится голосом Оума.
