А он не узнал. И у него — избранная. Танец для мужчин.
— Ага, — шепотом сказала себе и встала, отряхивая сарафан, — чай, говорите, пока там мужчины насладятся. Ну-ну.
И решительно направилась обратно, обходя палаточный лагерь, чтоб выйти к песку поодаль сбоку.
* * *
— Еще, что ли, налить? — перед опущенным лицом замаячила потертая эмалированная кружка. Инга, кивая, схватила ее, стукнулась зубами о шершавый край.
Гордей заботливо проследил, как гулко хлебая, выпила, отняла от губ. Отобрал и сунул кусок хлеба, намазанный маслом. Инга послушно откусила.
— Терновка. Понравилось?
— Да. Еще хочу.
— Ты ешь, давай, ешь. Кура вон жареная.
Вытянул длинные ноги, поворачивая жилистое коричневое тело, подцепил рукой пластмассовую ручку, бухнул сковороду на дощатый стол. В лужице жира лежала согнутая нога, цветом, как сам Гордей.
Инга уныло посмотрела на мясо. Попробовала возразить, но язык заплетался и она, вздохнув, подцепила угощение, отгрызла кусок и стала жевать, вздыхая.
— Ешь, — напоминал старик, как только она останавливалась. И та слушалась, продолжая работать челюстями. Обглодав косточку, огляделась, а Гордей свистнул негромко, и на свист, стуча когтями, прискакал черно-белый косматый песик, задышал тяжело и умильно, молотя по Ингиной щиколотке лохматым хвостом.
— Бери, Кузька, лопай, — в голосе Гордея была такая же забота.
Экие мы ему собачки, усмехнулась Инга, отдавая Кузьке кость. И снова приняла подсунутую кружку.
— Теперь вот пей, — разрешил дед.
Сам он ел яблоко, сидя напротив, уперев в стол локти, насекал зеленый глянец жалом сточенного ножа, и подхватив ломтик лезвием, отправлял в рот.
Инга выпила, оперлась на руку и стала разглядывать косматые седые пряди, торчащие за крупными ушами. Сказала собеседнику:
— Она такая. Прям, сирена. Или… ну эта… нифма. Нет, ним-фа. А там луна. Понимаешь? Те… понимаете? Серебро. Вода черная. Она сперва в кисее вся. Фа… эта сказала, как же… а… фаранджа. Нет, фаранж. Во! Саломея. Танец одного покрывала. Не семи. Черт. Плету я.
— Да я понял.
— Да? — удивилась Инга.
Но вспомнила, как пряталась за перевернутым топчаном и смотрела на серебристую воду. И на девушку, что танцевала Петру Скале. От щиколоток бежали по серебру зигзаги, потом нога поднималась, как-то так хитро, взметывались тонкие руки, складки съезжали к плечам. И потом…
— Да, — кивнула, соглашаясь с Гордеем. Как тут не понять, все понятно же. Танец, фаранж, вода, тихая музыка. Смутная фигура Петра у самой воды, сидит буддой. А поодаль, за его спиной, мужские фигуры, замотанные в покрывала. Только глаза блестят из-под складок, отражая луну.
