Но посмотрите, чем он был как учитель бурсы.
— Иванов! — говорит он.
Иванов поднимается с заднего стола бурсацкой Камчатки, за которою Краснов следил постоянно и зорко, вследствие чего для желающих почивать на лаврах, то есть лентяев, он был нестерпимый учитель. Краснов донимал их не столько сеченьем, сколько систематическим преследованием; и вот это-то преследование, основанное на психологической тактике, сильно отзывалось иезуитством. Краснов в нотате видит, что у Иванова стоит сегодня ноль, но все-таки говорит:
— Прочитай урок, Иванов.
По Иванов не отвечает ничего. Он думает про себя: «Ведь знает же Краснов, что у меня в нотате ноль… что же спрашивает? только мучит!».
— Ну, что же ты?
Иванов молчит… Лучше бы ругали Иванова, тогда не было бы ему стыдно перед товарищами, потому что ругань начальства на вороту бурсака, ей же богу, не виснет; а теперь Иванов поставлен в комическое положение: над его замешательством потешаются свои же, и, таким образом, главная поддержка против начальства — товарищество — для него не существует в это время.
— Ты здоров ли? — спрашивает ласково Павел Федорыч.
Сбычившись и выглядывая исподлобья, Иванов говорит:
— Здоров.
— И ничего с тобой не случилось?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего, — слышится ответ Иванова каким-то псалтырно-панихидным голосом.
— Но ты точно расстроен чем-то?
От Иванова ни гласа, ни послушания.
— Да?
Но Иванову точно рот зашили.
— Что же ты молчишь?.. Ну, скажи же мне урок. Наконец Иванов собирается с силами. Краснея и пыхтя, он дико вскрикивает:
— Я… я… не… зна-аю.
— Чего не знаешь?
— Я… урока.
Павел Федорыч притворяется, что недослышал.
— Что ты сказал?
— Урока… не знаю! — повторяет Иванов с натугой.
— Не слышу; скажи громче.
— Не знаю! — приходится еще раз сказать Иванову. Товарищи хохочут.
Иванов же думает про себя: «Черти бы побрали его!.. привязался, леший!».
Учитель между тем прикидывается изумленным, что даже Иванов не приготовил уроков.
— Ты не знаешь? Да этого быть не может!
Новый хохот.
Иванов рад провалиться сквозь землю.
— Отчего же ты не знаешь?
Опять начинается травля, до тех пор, пока Иванов не начинает лгать.
— Голова болела.
— Угорел, верно?
— Угорел.
— А ты, может быть, простудился?
— Простудился.
— И угорел и простудился?.. Экая, братец ты мой, жалость!
Товарищи, видя, что Иванов сбился с толку, помирают со смеху. А мученик думает: «Господи ты боже мой, когда же отпорют наконец» — и решается покончить дело разом:
— Не могу учиться.
