— Ой, — сказала та, — я туда попала-то? — Она вновь приоткрыла дверь и взглянула на номер. — А где Петр Дмитриевич?
— На обеде, — как-то сразу сжавшись, ответила Люба.
— На обеде он, а я ему тут целый термос домашнего бульона принесла. Курицу в фольге. Как у вас тут кормят?
Она раскрыла огромную сумку и стала выставлять на тумбочку и на стол банки, банки, термосы, бутылки, выкладывать свертки.
— Холодильник-то тут у вас есть?
Люба пожала плечами.
— А процедуры какие ему тут сделали? Я договорилась с начальством, что поживу здесь с ним. Проплатила уже, вот — платежка у меня есть. — Она порылась в сумочке и стала показывать Любе какую-то бумажку. — Все равно одна кровать у него пустует. А питание у меня вообще свое.
Меж тем на пороге возник Петр Дмитриевич:
— Зинаида, ты тут какими судьбами? В такую даль! Ну, зачем?
— Подумала, может, ты скучаешь, да и вообще — лежишь бесхозный. А я погляжу — за тобой ухаживают…
Она стрельнула глазами на Любу.
— Я ей только что платежку показывала, я ведь к тебе надолго. Буду тут с тобой вместе в санатории… Присматривать.
— А, Любовь Ивановна, вы еще здесь? — Мраморнов вдруг засуетился, даже глаза у него забегали. — Пойдемте, я вас провожу, там и договорим. А ты тут располагайся, Зина, отдыхай с дороги.
Легонько тронул Любин локоть, они вышли.
— Вот, дорогой мой человек, видишь, как все обернулось-то… Жена приехала. Не ждал ее, не звал. Как это в песне поется — «не жалею, не зову, не плачу». Думал я, еще мы с тобой здесь побродим да побеседуем. Вопросы жизненные, философские обсудим. Темы-то какие ты мне задала важные. Ух, масштабные темы! Молодчина ты! Всегда была молодцом, хоть и растяпа. Помнишь, как я тебя называл? Но Зинаида моя, ты пойми, очень ревнивая. Такую сейчас разведет разлюли малину: кто, да что, да как, да зачем… Ладно. Перед смертью, как говорится, не надышишься. Поезжай к себе. Я тебе все отпишу. Ты живешь-то где? По нашему, по старому адресу?
— По старому, — кивнула Люба.
— Ну и добре. Спасибо тебе.
Он пожал ее руку и хотел было поцеловать в голову, но вокруг было много санаторских: они отобедали и вышли подышать свежим воздухом, и он, показав на них глазами, сказал ей:
— Ну не будем рисковать, — но все же сложил губы так, как будто целует, и чмокнул воздух.
Но и от этого — неосязаемого — поцелуя Люба вспыхнула, лицо и уши у нее стали гореть и даже жечь, а ноги подкашиваться.
— Прощай, — крикнул ей вдогонку Мраморнов и скрылся.
Честно говоря, Люба не помнила, как она добралась до вокзала, и лишь когда уже села в поезд — плацкартный вагон, боковое место, духота, шум, пьяные солдатики, — только тут стала понемногу приходить в себя.
