Справа от погружавшегося во мрак собора вспыхнули яркие четырехугольники, прихотливо разбросанные по темной вертикальной плоскости. На соседнем мосту простучали колеса кареты, вдаль проплыли пляшущие фонари. Папа Урбан VIII[2] принимал во дворце гостей – иностранных послов, духовенство, римскую знать. Католическая верхушка опять была охвачена тревогой, как всегда во время этой религиозной войны, которая, в сущности, не прекращалась. Напротив залитого светом, украшенного сверкающими огнями папского дворца в безмолвной тьме высился Замок святого Ангела. Кардинал Скалья печально шел по мосту, в то время как его спутник остался позади.
– Погоди! – долетел до ушей кардинала сокрушенный вопль. – Вы, осудившие учителя, должны все сказать до конца. Да, Марк Антоний хотел быть посредником между воюющими сторонами, это ересь…
– Нет, это прежде всего политика. Отрицая власть церкви, Доминис хотел предоставить человека его собственной свободе, отдать его суду мирского закона с присущими ему любомудрием и похотью. И ты, щеголь, следуй этой, светской стороне в учении своего наставника!
– А в конце меня ожидает…
– Возможно, иной папа. Пока путь не пройден, мечта о нем остается вечным соблазном для людей.
– Ты толкаешь меня к тем, кто призовет сатану? А если сатаны вообще нет?
– И это говоришь ты, ты, вышедший живым из Замка святого Ангела?
Освобожденный узник испуганно обернулся к мрачной башне. В охватившем его ужасе инквизитор ясно различал чувства, которые владели им самим на верхней площадке. И теперь уцелевший заживо гнил, отмеченный неистребимой печатью. Монах порывисто отвернулся от места своей пытки.
– Высокопреосвященный может дать мне убежище? – взволнованно спросил он.
– После того, как ты сперва вое отрицал?
– Но вы меня помиловали…
– Ты помилован, брат Матей, дабы жить дальше, не расставаясь со своими сомнениями.
Воздав анафему, кардинал ускорил шаги. Теперь любые слова оказались бы лишними. Ничего больше не мог он дать колеблющемуся, которому отныне суждено пребывать в огненной геенне раздвоения. Крики и мольбы человека донеслись до его слуха, но он уже ступил на другой берег, попав в объятия безмолвного каменного колосса.
Каждая плита под ногами была знакома ему, указывая путь, по которому он пешим проходил в прошлом году, пока не укрылся за занавесками кареты, подобно прочим прелатам. Вот он стоит в пяти шагах от железной двери, в которую ударил кольцом тем поздним апрельским утром, пока мир его чистой христианской души еще не был нарушен интригами инквизиции. Не поднимая опущенных долу глаз с мозаики мостовой, входил он в жуткий замок. Ничто не ушло, ничто не исчезло, как ни старался он вычеркнуть все из памяти. Это вовеки неуничтожаемое наполняло его досуги глухим ужасом, от которого он спасался, в одиночестве блуждая по окрестностям Замка святого Ангела, пока тот, другой, своими вопросами не припер его почти к самой стене, лишая всякой возможности отступления.
