«Прости меня, Никитка, пока я ещё не совсем умер!» — просит Яковлев. «И ты меня прости, Гаврила Семёнович, — отвечает грамотник. — Я принёс тебе весть о том, что приберёт тебя Господь на страстной седьмице. Но не вели себя уводы хоронить, а назначь место на пригорке». — «Отчего ж так?». — «А оттого, что случится через годы затопление великое, и все берега нынешние озёрным дном станут. Пригорок же тот в аккурат на краю вод окажется, как хочется тебе. О кресте не беспокойся, я сам тебе крест хороший справлю». Улыбается Яковлев этим словам, а у самого слёзы по щекам текут.
«И вот ещё что, — говорит Никитка. — Я обещание-то своё выполнил». И протягивает Яковлеву переписанный «Апокалипсис». Взял Гаврила Семёнович в руки книгу, а у той переплёт золотом отливает, да только не золото это, а чешуя. Наугольники богатые в виде плавников, а на середнике рыба вытиснена, а в рыбе той человек. Распахнул он книгу — дух захватило: буквы краше прежних, только по краю, где раньше листья аканта были, водоросли подводные заплетаются, а меж водорослями — рыбы. Хоть всю книгу пролистай, двух одинаковых не сыщешь! Пригляделся Гаврила Семёнович и показалось ему, что они хвостами поводят да ртами зевают как живые — вот чудо-то!
Поднял он глаза, и видит — исчез берег таватуйский, а вокруг привычная изба. Опустил он взор на книгу, а той будто и не было вовсе, лишь на ладони поблескивает что-то. Поднёс Гаврила Семёнович ладонь к глазам, так и есть — чешуйка рыбья пристала.
Зовёт он снова Прохора Вяткина и просит его немедля могилу готовить. «Только не у воды, как я намедни говорил, а вон там — на пригорке. Копать трудно: корни, да камни, так что если теперь начнёте, то к страстной седьмице как раз поспеете». Говорил ещё Гаврила Семёнович про какой-то грядущий потоп, только этого Прохор Вяткин и вовсе не понял. Кивнул он молча и пошёл мужиков на работу собирать.
Как и было сказано, на чистый четверг Гаврила Семёнович Яковлев преставился. Словно заранее знал. Когда в избу к нему вошли, бабы, как водится, реветь собрались. Потом поглядели они налицо покойника светлое да мирное, так почему-то реветь передумали. Вот ещё, какая странность случилась: руки покойного лежали на диковинной книге золотого переплёта. Никогда раньше ни у Гаврилы в избе, ни в молельном доме книги этой никто не видел, и откуда она взялась, не знал никто. Протянул к ней руку Степан Игнатьич Лыков, а та от прикосновения сама распахнулась. Вот что в книге написано было: «
