Протянула руки вперёд Катюшка и почувствовала как лёг в них большой влажный шар. Тотчас же развиднелось всё вокруг, каждый листочек, каждую травинку лесную разглядеть можно было. Опять взлетела Катюшка над озером. Гляди-ка, а озеро-то против вчерашнего вдвое больше стало! Холмы, что прежний Таватуй поберегу обрамляли, большими и малыми островами сделались. Летела Катюшка над островами, а ей будто кто на ухо имена их нашептывал: Макарёнок, Софронов, Ольхов Куст…
Нырнула Катюшка под воду и увидела, будто бы рыбы в озере больше стало. Подплыла она под берег и увидела на дне остатки дворов да печей. Увидела и бабку Орлову, что железными пальцами в лавку вцепилась, чтобы в Таватуе навсегда остаться. А вокруг руин сосны прямо изо дна торчат, а между ветками окуни да ерши снуют. Где ещё такое увидишь!
Только подумала она о потопленцах, как взлетела над лесом и увидела скит свой. Увидела как всем миром лес валят да бревна тешут, чтобы избы бездомным ставить, как отец её с матерью пятерых сирот Феофилактовых кормят, которых у себя приютили. А старший из мальчишек — Тимка — на отличку ей показался. Пригляделась она, и словно увидела, как будто Тимка тот — уже усатый рабочий Верх-Нейвинского завода, а она сама — будто бы жена тимкина, малыша в люльке качает. Горячо и неловко стало Катюшке от этого видения, кинулась она в другую сторону. Увидела, как на юг от озера по берегу Шаманихи-реки уходит большой унх, а за ним две собаки спешат — ан нет, не собаки то, а волки. Захотела Катюшка в будущее того унха заглянуть, но ничего из этого не вышло. Остановился унх, оглянулся так, будто видел её, поглядел пристально и пошёл дальше своей дорогою. А волки следом.
В том месте, где раньше из озера речка Нейва уходила, широкая протока образовалась, а в протоке плавали сорванные с мест куски земли с кустами и деревьями. А за ними вскоре и новый пруд верх-нейвинский показался.
Очутилась она сразу на заводской плотине и увидела рядом человека в очках с чертежами под мышкой. Сразу поняла Катюшка, что это Мюллер, инженер тамошний. Услышала, как звал он управляющего: «Евлампий Степанович, поглядите, тут вас поздравить хотят с успешным пуском плотины!». Видела она, как взобрался на плотину Евлампий Севостьянов, глянул на пруд, а там видимо-невидимо лодок расписных унхских прибилось и в каждой по мертвецу, потому что не только последние унхи, небесным огнём убитые, к плотине пришли, а и всё их кладбище с костями дедов и прадедов в последнее плавание отправилось. Рад бы управляющий выругаться, да слова бранные в глотке застряли. А тут и писарь запыхавшийся подоспел: «Лампий Степаныч! Лампий Степаныч, беда! Сами Порфирий Акинфич сегодня с проверкой пожаловать решили!». Побагровел Севостьянов, трясётся весь, а сказать ничего не может. А Катюшка глядела на это всё и на будущее знала, что никому из них завод ни славы, ни денег не принесёт. Не пройдёт и восьми лет, как продаст Демидов завод свой за восемьсот целковых Савве Собакину, и лишь при новом хозяине верх-нейвинское железо прославится на ярмарках Новгорода и Парижа. А до того времени Мюллер от чахотки помрёт в одной из столичных больниц, а Евлампий Севостьянов тихо сопьётся.
