— Приехал! Приехал! — повторяла красавица, осыпая лицо креффа лихорадочными поцелуями. — Приехал! То-то мне уж которую ночь снится, будто сорока к нам в избу залетает… Что ж так долго-то ныне?
Она уткнулась лбом в плечо мужчины, продолжая крепко обнимать.
Лесана же стояла в двух шагах от них, держа в поводу лошадей, и силилась протолкнуть в грудь воздух, который внезапно застрял в горле. Девушку охватило глухое оцепенение. Она смотрела перед собой и не верила тому, что видит.
Следом за женщиной во двор вышла девочка, очень похожая на хозяйку дома, только со строгим замкнутым лицом. А потом на крыльцо выкатился паренек, на бегу подтягивавший холщовые штаны. И лишь совершеннейший слепец не заметил бы сходства между отцом и сыном. Лесана слепой не была. Поэтому она смотрела на то, как женщина и мальчонок — повисают на ее наставнике, а земля под ногами раскачивалась… Девочка, вышедшая из дома, тоже подошла к приезжему. Но обняла скупо, больше по заведенному порядку, чем от души. И стала в стороне.
— Идем, идем в дом, — ласково потянула Клесха за локоть женщина. — Совсем вымок. А я ведь пирогов утром напекла, как знала.
Он улыбался, потому что ему, видимо, нравилось подчиняться ее заботливому напору. Послушно следуя за хозяйкой, крефф повернулся к выученице:
— Идем, что встала? Эльхит, коней расседлай, — он потрепал жмущегося к нему мальчишку по пепельной макушке.
Послушница Цитадели шла следом, чувствуя себя оглушенной, растерянной. Обманутой.
Изба внутри оказалась небольшая, но очень уютная. Вымокшее, закоченевшее тело с порога обняло ласковое тепло. В горнице пахло пирогами и наваристыми щами. Здесь было чисто и красиво: пестрые половики на полу, вышитые умелыми руками тканки на лавках, расписная утварь на полках вдоль стен, стол, накрытый браной скатертью с большим блюдом румяных сдобных пирогов.
Крефф привычным движением отстегнул перевязь и повесил на стену меч, туда, где нарочно для этого был вбит гвоздь. Разуваясь, Лесана чувствовала себя чужой и ненужной. В душе всколыхнулась злая горечь на наставника, который все это время учил ее никого не любить, ни к кому не привязываться, а сам жил иначе. Ложь. Все ложь. От первого до последнего слова. А она-то, дура, начала считать Цитадель своим домом и почти приняла ее жестокую правду!
— Проходи, проходи, милая! — вдруг спохватилась, хлопочущая у стола женщина и повернулась к гостье. — Вот ведь я, на радостях-то, последнее вежество растеряла. Снимай одежду, я тебе сейчас чистое все дам, сухое, а это брось, вон, в сени, нынче постираю. Бросай, бросай…
