Необычность всего этого так подействовала на него, что он допустил неосторожность: начал думать о том, о чем хотел забыть, — о причинах, почему ему так опостылела лондонская жизнь.
Напряжение последних месяцев привело к тому, что он уже почти не помнил свою жизнь в этом городе в первые годы. Сейчас, думая об этом начальном периоде, он будто тасовал колоду карт с коричневатой рубашкой. Строгая державность центра, тихие кварталы белых старомодных домов, коричневые скамьи в парках и легкий клубящийся след реактивного самолета в небе. Новое подстерегало на каждом шагу. Все было доступно, стоило только протянуть руку. Все улицы и общественные места находились, по-видимому, в распоряжении его сверстников. Вдоль тротуаров плотным строем красовались рекламы, и тоже все для них. Лавчонки старинных вещей, мимо которых трудно пройти, затейливые киоски, огромные гулкие залы музеев. Бары, куда он заглядывал на бегу, чтобы больше никогда туда не возвратиться; нескончаемые заумные разговоры по душам на рассвете с людьми, с которыми никогда больше в жизни не встретишься; бистро, футбольное поле, театры, кафе, кабаки — вот так и снимались покровы с жизни, один за другим. И все это на фоне квартир. Квартиры, снятые с кем-то на пару, квартиры для вечеринок, для уединения, пустые квартиры уехавших куда-то приятелей, где можно хорошо провести время с любовницей, собственные квартиры, квартиры, которые он передавал кому-то, которыми с кем-то обменивался, находил для себя — пока весь огромный центр Лондона не превратился в его представлении в калейдоскоп квартир: две комнаты с кухней и туалетом.
Будь он способен находить удовольствие в такой жизни, все было бы прекрасно. Но ему это не удавалось. Во всем была какая-то упрощенность, приводившая его в беспокойство, хотя почему именно, он не мог бы сказать; действие здесь, казалось, заменялось движением, смелое предпринимательство сводилось к конкуренции, открытая борьба, радость победы подменялись мелочными кознями. Так упрощенно он пытался объяснить смятение своих чувств и тем самым утихомирить его. Он с новым уважением стал смотреть на людей, которые предпочли остаться в стороне от всего этого и сами строили свою жизнь, — таким людям он перестал поклоняться еще в юности — Шелли, например, или Т. Э. Лоуренсу; хотя что, собственно, значит слово «поклонение»?
Может, есть доля правды в поверье, что чужое прикосновение лишает человека целомудрия. Так вот в Лондоне Ричард чувствовал себя захватанным — и не то чтобы против воли: охотно, радостно, потому что так принято, — и тем не менее захватанным до того, что ощущения его совсем притупились. Только что голова была полна сияющих образов — толчок, и образы эти мгновенно тускнели. В газетах, на экранах телевизоров, в жизни страшные разрушения мгновенно сменялись пышными празднествами; рука об руку шли отчаяние и ликование, роскошь и вопиющая нищета, ужас и смех; крайности нескончаемой вереницей проходили перед его умственным взором, пока наконец ему не стало казаться, что все виденное он воспринимает в равной степени равнодушно, в равной степени страстно.
