Однако потом мое внимание привлекли другие стихи о море:
Зачем вы яритесь, о бурные волны?
Сегодня вы сушу тесните, но завтра
судьбы колесо повернется.
Судьбы начертаниям каждый покорен.
Рассыпавшись в брызги, уйдете вы с суши
и в море с другими волнами сольетесь.
Когда нас ласкает судьба, нам не должно
гордиться, в годину же горя не должно
роптать. Мы — люди. Грядущее скрыто от нас.
Я взялся за другую пальмовую дощечку: стихи о любви.
Мукулика… За что я был так холоден и груб с ней наутро? Разве она повинна в том, что я терзался чувством вины?
Прощаясь с Мадхавом и усаживаясь в колесницу, я все продолжал размышлять о только что прочитанных стихах. Колесница помчала было в сторону дворца, но — неожиданно для меня самого — я велел возничему остановиться. Я намеревался провести ночь во дворце, рядом с отцом, но сейчас я был не в силах отправиться туда… Стыдясь, я почти шепотом сказал:
— В Ашокаван. Мне нездоровится.
Моя опочивальня была убрана свежими цветами, светильники, наполненные маслом, лили золотистый свет. Как странно. Ведь я предупреждал Мукулику, что на ночь останусь во дворце.
В опочивальню вошла Мукулика с кувшином вина. Налив вино в узорчатую чашу, она с поклоном подала ее мне.
— Я полагал, что королева не велит…
— Ваше высочество, я служу вам, и ваши желания — закон для меня.
— Отлично. Но разве я сказал, что буду ночевать в Ашокаване?
— Нет, ваше высочество.
— А между тем ты приготовила опочивальню!
— Я исполняю желания вашего высочества. Ведь вам хотелось здесь провести ночь…
…Я будто раздвоился и жил в постоянном разладе с невидимым двойником.
Уступив соблазну, я делал первый шаг к пропасти — к освобождению от долга. Свобода, счастье — я упивался ими. И в то же время понимал, что пал.
Однажды вечером, когда мы с Мадхавом возвращались с представления, меня разыскал гонец министра: отец пришел в сознание и пожелал видеть меня.
Я ринулся в отцовские покои.
Отец был слаб и бледен — мне вспомнилось солнце в миг затмения, — и я собрал все силы, чтобы не показать, как потрясен я его видом.
Отец протянул мне руку. Ему понадобилось сделать немалое усилие, и я почувствовал, что из моих глаз вот-вот прольются слезы. С самого детства я привык искать опору в этой руке, всю жизнь она была моим щитом, моей надеждой. И вот теперь…
По знаку отца и первый министр, и челядь покинули покои. Мы остались наедине. На низеньком столике, у изголовья стояли кувшин с вином и чаша.
Отец глазами показал на кувшин.
