— Пожалуйста.
— Конечно! — поддакивает Назимик, у которого уже глаза на лоб лезут от бесконечного пения, однако он велит ребятам снова и снова петь.
Но нас нечего просить, мы и так поем изо всех сил. Жаль только, что нет музыкантов, если не считать барабанщика Наума. Он так бьет в свой барабан, что у Рябова лошадь шарахается в сторону.
Заметив меня среди ребят, Голда подбегает ко мне сердитая.
— Это что за штуки? — говорит она и выводит меня из рядов.
— Я пою, Голда.
— Я спрашиваю, почему ты не пришел прочитать свою речь?
— Был, Голда, но не застал вас.
— Ты хоть записал ее?
— Записал.
— Дай-ка сюда!
— Я могу наизусть.
— Показывай! — Выхватив у меня из рук листок, она читает, хмурится, затем, взглянув на меня удивленно, почему-то качает головой: — Ну, ладно!.. — Ей не дают дочитать, ее рвут на части, и она сразу куда-то исчезает.
Кругом шумно и весело. Зяма пришел с арбузом, который укрепил на длинном шесте. Из угольков он сделал в нем глаза и нос и кричит, что это буржуй.
— Я сегодня выступаю с речью, — говорю я ему на ухо.
Но он не слышит меня и поет. Прохожу мимо барабанщика, и мне кажется, я совсем оглох. Он дубасит изо всех сил, потому что мы уже на базарной площади.
Встав вокруг стола, с которого будут выступать, мы принимаемся петь еще усердней. Сначала поем тихо, потом все громче и громче. Мы поем так, как если бы от «Интернационала» зависела наша жизнь.
— «Никто не даст нам избавленья…» — кричу я.
— «Ни бог, ни царь и не герой…» — звенят высокие голоса.
Вдруг замечаю, что Голда взобралась на возвышение. Скоро и моя очередь. Я чувствую, что ноги у меня подкашиваются, и подумываю, как бы сбежать.
— Вековая темнота… — кричит Голда. — Голод и нужда… Цепи рабства…
В ушах у меня стучит, и я никак не пойму, что она такое говорит и почему Голды вдруг не стало.
Внезапно слышу, как выкрикивают мое имя. Я весь дрожу.
— Не бойся! Не смотри на людей, — шепчет мне на ухо откуда-то взявшаяся Голда. — Смотри вверх, вон туда, на красную крышу, и ты не растеряешься.
— Нет… я… я не боюсь… — отвечаю я и взбираюсь на стол.
Задираю голову и смотрю на красную крышу, а там полно мальчишек. Тогда я поднимаю голову еще выше, к самому небу, и вижу там трубу и сизоватое облако.
Кто-то начинает смеяться. Слышу крики: «Тише!»
Вероятно, я молчу слишком долго. Невольно бросаю взгляд на море голов. Вижу — Зяма хмурится, Буля посмеивается.
Голда показывает мне на рот: мол, говори! Что ты, онемел?
Собравшись с духом, выхватываю из кармана бумагу, где записана моя речь, и вскрикиваю так, что Назимик и Рябов отступают от меня на шаг.
