— Ты что же, голоден?
— Нет, не голоден. Когда сильно хочешь кушать, — разъясняю я, — и не кушаешь, то потом проходит и уже кушать не хочется.
— Хочешь поехать за кашей?
— Верхом?
— Хотя бы верхом. Когда протрубят на ужин, мы с тобой поедем.
Засунув руки в карманы галифе, он принимается ходить из угла в угол, ступая так, чтобы не звякали шпоры. Он, кажется, сердит.
Небо над замшелыми крышами сделалось кроваво-красным. В комнате стало сразу удивительно тоскливо. Где-то протрубил горнист. Магид насторожился. С поля послышались одиночные выстрелы. В домике Ходоркова кто-то протяжно плакал.
— Ошерка! — Магид нагибается ко мне так близко, что касается марлей моего лица. — Кто это плачет?
Не понимаю, что ему нужно. Горнист уже протрубил, пора ехать за кашей.
— Кто это плачет? — переспрашивает он и подводит меня к окну.
— Это плачет мама Велвела Ходоркова.
— А там? — показывает он пальцем в сторону обгоревшей хаты.
В сумраке я вижу только белую марлю, белки его глаз и белые зубы.
— Это дядьки Владимира хата догорает.
Магид обнимает меня крепко-крепко и негромко говорит:
— Догорает дом… Мать оплакивает сына… Запомни этот вечер, Ошерка! И учись ненавидеть!.. Всей своей кровью, всей душой своей ненавидеть контрреволюцию!.. — Внезапно он обращается к отцу: — Пусть он дерется до последней капли крови! Пусть всегда смотрит на мир открытыми глазами! Он запомнит все это и за революцию перегрызет горло. С открытыми глазами пойдет он вперед и ни перед кем не станет на колени. Человеком, слышите, человеком, а не собачником вырастет он!
Строго глядя на отца, Магид затягивает на себе ремень. На меня он уже не глядит. Шарит глазами по комнате, выходит на кухню, возвращается снова.
— Куда девался котелок, дорожный мешок? За кашей пора! — говорит он, глядя на меня.
— В спальне он.
Я кидаюсь в спальню, срываю простыню с окна.
Ара уже не спит. На нем защитного цвета рубашка с нашивками на воротнике. Он морщится от боли.
— Чего вы там кричите?
— Это Магид, — отвечаю я. — Он кричит, что я не буду стоять на коленях и глаза у меня не будут закрываться.
— Ошер? — Он подымает брови и разглядывает меня, точно не узнает. — Что он болтает, отец? — пытается он улыбнуться отцу, который входит в спальню.
— Глупости! — И лицо у отца делается озабоченным. — Сильно болит, Арик?
— Чепуха! — машет рукой Ара. Ему хочется усмехнуться, но глаза у него закрываются, лицо передергивается. — Мама… Где мама?
— Маме, Ара…
Я хочу рассказать, что ей сломали руку, но отец выталкивает меня из комнаты.
