Хлопнула дверь, и дядя Менаше исчез.
— Менаше! Менаше! — позвал отец. — Почему это у нас стали выгонять людей из дому?
Отец требует, чтобы ему сказали, кто в конце концов в доме хозяин.
— Отец я или не отец? — разводит он руками, и на глаза у него навертываются слезы. — Дом как дом, мебель на месте, а жизнь кверху ногами пошла. Я хочу знать, — кричит он, — почему меня не слушают? Хочу знать, отец я или не отец!
Он откидывает красную с зелеными птицами занавеску и удаляется в спальню.
— Арик, — тихо говорит мама, — не сердись на отца… Собираешься уезжать? — И голос у нее дрожит.
Ара успокаивает ее. Он тоже взволнован. Он просит, чтобы мама положила ему в мешок кусок хлеба и несколько огурцов и поскорей постелила: ему очень нужно выспаться.
Я стою у окна. На улице темно, во дворах у крестьян лают собаки, где-то слышны одиночные выстрелы.
— Ну, иди спать! — говорит Ара маме и провожает ее до дверей спальни.
— Ара, — шепчу я, — ты уходишь завтра на войну?
— Тсс… Они еще не спят. — Он прищуривает один глаз и прикладывает палец к губам.
Я тушу каганец. В комнате становится совсем темно. Против окна поблескивает ствол винтовки. Я страшно завидую Аре. Я его сейчас так люблю!
— Ошер, — говорит он, поднимаясь на локте, — я уезжаю. Помни же: не будь дерзким, не огорчай их! — И он кивает в сторону спальни.
Я обещаю. Мы скрючиваемся оба под одеялом. Я его крепко-крепко обнимаю. Мне очень хочется с ним поговорить и очень о многом расспросить.
— Ара! — говорю я ему тихонько.
— Ну?
— Кто такие рабы?
— Какие рабы!
— Те, о которых поют, что они встали?
Ара молчит.
— Ошер!
— Что? — поднимаюсь я.
— Спи!
Ара поворачивается на другой бок. Он устал и скоро засыпает.
КАК ЗА МНОЙ ГНАЛИСЬ КОЛОСЬЯ
Ары уже давно нет дома. Вместе с другими парнями из нашего местечка он ушел на фронт. Теперь у него есть конь, винтовка.
Очень скучно стало у нас без Ары.
Последнее время меня даже из дому не выпускают. Ставни на ночь стали закрывать, окна завешивают простынями, чтобы и лучик света не пробился сквозь щели.
Вот уже несколько дней, как все говорят, что идут петлюровцы, что налетит атаман Лисица и будет погром.
— Папа, — спросил я однажды, — когда же будет погром?
Отец стал меня разглядывать так, будто впервые увидел. Потом он ссутулился, и глаза у него потухли.
— Боже мой, Лея! — закричал он. — Убери его, Лея! Не то я его убью!
Но маме не приходится меня убирать, я сам убегаю. Отец, конечно, сердится, но я должен сказать, что, с тех пор как в местечке ждут погрома, у нас в семье стало веселее, потому что к нам чаще стали заглядывать люди. А я люблю бывать среди взрослых — сесть вот так в сторонке и слушать, без конца слушать, о чем они говорят. Пусть о чем угодно говорят, только бы говорили. Пусть даже молчат, но только бы сидели у нас. Только бы народ был, все время народ!
