— Учусь, — отвечаю я. Не стану же я говорить ему, что не прихожу из-за того, что он прогнал меня.
Стряхнув с красной материи все лишнее, он говорит мне:
— Ты должен мне сегодня сделать одну работу.
— Какую?
— Перепиши вот это. — И он протягивает мне какие-то бумаги. — А потом подсчитай!
Я пододвигаю скамейку и, расчистив место на столе, беру лист чистой бумаги и принимаюсь его линовать. Одна клетка у меня для номеров, другая — для фамилий, третья для цифр. Бечеку, видно, моя работа нравится. Осторожно выписываю четким почерком фамилии, которые Бечек диктует.
— Пиши! — говорит Бечек. — Пекер Хая Гдальевна. Первый разряд. Двадцать пять.
Мне смешно: ведь у нас не называют людей по фамилии.
— Бечек… — покатываюсь я. Мне не верится, чтобы председатель связывался с какой-то бабой.
— Чего ты заливаешься?
— Это ты о Хаечке?
— О Хаечке. Пиши дальше! Толчин Меер Берович. Второй разряд. Тридцать девять.
— Это тот Меер Берович, у которого лавка на базаре?
— Да, да! — сердится председатель. — Колун Меер Рувимович. Пятый разряд. Двести двадцать пять. Троковичер Лейб Исаевич… Триста.
— Не так быстро! — прошу я.
Бечек горячится, ходит из угла в угол.
— Что это за цифры? — спрашиваю я.
— Налоги, Ошер, налоги! Пиши! — говорит он недовольно. — Рабинович — сто восемьдесят пять!
По крику Бечека, по его метанью от стены к стене я догадываюсь, что пишу что-то очень важное. Делаю нажим сильнее, перо раздирает бумагу.
— Иоффе Вениамин Шмулевич. Второй разряд, — кричит председатель. — Тридцать пять.
— Это отец Сролика, — замечаю я. — Он учится вместе со мной.
— Какого Сролика?
— Который бежал из дому. Рябов доставил его обратно.
— Нет, я его не знаю! — Бечек озадачен и кладет бумагу на стол. — Постой, постой! Убежал от отца?
— Да.
— Здорово! Значит, они стыдятся своих отцов?
— Когда Буля назвал его спекулянтом, Сролик заплакал.
— А ты с ними дружишь?
— Да… Нет!.. — спохватываюсь я. — Терпеть не могу лавочников. Ненавижу их!
— Что ты ненавидишь? Чего ломаешься? — сердится Бечек. — Среди наших торговцев есть десяток богатеев. Их, конечно, нечего любить. Но остальные — беднота.
— Беднота, — соглашаюсь я.
— Чего же ты ломаешься? — спрашивает он и садится. Затем, подтянув колено к самому подбородку, начинает говорить со мной так, как никогда не разговаривал. — Скоро мы откроем кирпичный завод, где смогут работать пятнадцать — двадцать человек. Может быть, удастся получить десятин пятьдесят — шестьдесят земли. Потом откроем фабрику. И у нас будет, как в городе… Ты никогда не бывал в городе?
