Странно, очень странно: куда и откуда полз этот неизвестный? Федя смотрел только на следы и ничего не говорил. Как он жалел в эти минуты, что не послушался Андрейки; было бы гораздо лучше отложить поход в это злосчастное подземелье до утра.
— Сам виноват, — шептал Федя. — Дурак я и больше никто.
Как ни был взволнован Андрейка, он не мог не подивиться товарищу. Всегда самоуверенный, Боярченко вдруг ругает себя. Это очень не понравилось Андрейке, и он сказал:
— Нечего Лазаря петь… Вместе пришли — вместе и выбираться будем.
— Запоешь… выход-то затерялся…
— Найдем… не дрейфь только…
В ту минуту, когда Андрейка сказал «не дрейфь», в боковой галерее снова послышался всхлип. Федя вздрогнул и невольно прижался к товарищу.
— Слышишь?..
Андрейка тотчас погасил фонарь. И тогда в кромешной тьме кто-то тяжело застонал, словно от непереносимой боли.
Бежать! Куда-нибудь, но только бежать. И Боярченко быстро вскочил, схватил Седых за руку:
— Бежим! Скорее!..
— Куда? — тихо и, как показалось Феде, насмешливо спросил Андрейка.
А из тьмы, из боковой галереи, всё явственнее слышалось, как кто-то ползет и стонет. Шуршала земля, постукивали камни. Всё ближе и ближе…
— Кто здесь? — тихо, но внятно спросил Андрейка.
Стон вдруг прекратился, всё затихло. Это продолжалось одну, может быть, две минуты. Потом из темноты возник захлебывающийся от радости или от слез голос:
— Я!..
Это был голос Васи Козика.
«Оставить или взять с собой?»
Рассказ Васи Козика был путаным, и понять его оказалось нелегко. Выходило так: Козика послали за хворостом для костра, а он попал в пещеру. Не хотел, а попал. Товарищей больше всего, конечно, интересовало, каким образом он оказался в пещере.
— Что дальше? — торопил его Седых. Время от времени он освещал бледное, замазанное глиной лицо Козика.
— Я думал всё будет хорошо… И, честное слово, хотел вернуться обратно.
— А попал в пещеру, — едко заметил Федя. Вася в ответ только вздохнул.
— Говори, — напомнил Седых.
— А можно, я не буду говорить?
— Нет, всё выкладывай.
— Посмотрел я, вас нет, а яма открыта. Я и влез…
Чтобы не смотреть на Андрейку, Вася низко опустил голову.
— Ну, влез… А дальше что?
— Я больше не буду. Чтоб я умер, не буду.
— Очень нужно, — хмыкнул Федя. — Подумаешь, жертва.
В эту минуту Боярченко так глубоко презирал Козика, что не мог даже смотреть на него. Козик для него был противным трусишкой, из-за его трусости, глупого любопытства они оказались запертыми, как в мышеловке. Феде всё не нравилось в Козике: и длинный нос с блестящей каплей под ним, и широко поставленные испуганные глаза, и острый худой подбородок, и выпирающий на шее кадычок.
