— А людей тебе не жалки? — спросил я.
— Людей жальчей, — сказал Саша.
— Сами виноваты. Кто затевает войну? Кто оружие делает? Чем же голуби-то виноваты?..
— Правильно. Только, ежели фашисты нас перекокают, голубям хана: всех, гады, сожрут. Значится…
— Я паспорт получу, — перебил меня Мирхайдар, — сразу добровольцем запишусь. А дичь братьям оставлю. Она мне дороже меня.
Соображение Мирхайдара и озадачило, и поколебало нас, но оно не изменило нашего намерения.
Мы перебежали шоссе перед головой длинной пехотной колонны, видимо, шедшей откуда-то издалека. Красноармейцы двигались в обычной, табачного цвета форме, наискось перехваченные скатками. Хотя слышался не грохот их сапог, а только слитное шуршание, однако оно гулко и почему-то больно отзывалось в ушах, вероятно, из-за того, что шествие было молчаливым, лица суровыми, командиры не подавали команд. С металлургического комбината не доносилось ни звука, словно ему было известно, что они уходят, и он примолк, прощаясь. Я был потрясен этим совпавшим молчанием.
Не меньшее потрясение произвела в моей душе и моя собственная бабушка. Возвращаясь с базара, она остановилась по другую сторону карагача, близ которого стояли мы с Сашей. Она не замечала нас, вглядываясь теряющими зоркость глазами в ряды проплывающих лиц.
И вдруг она опустила на землю кошелку, истово как-то выпрямилась и начала, высоко воздев руку, крестить бойцов, миновавших ее, и негромко, но твердо произносила:
— Милостивец, спаси и сохрани!
Я всегда стыдился, что бабушка верит в бога, а тут испытал за нее гордость: она любит этих людей, которые шагают на вокзал и которых никто не провожает, да и не может проводить: их родные не здесь; она чувствует, что они нуждаются в чьем-то горячем благословении, в каких бы словах оно ни выражалось; она желает им жизни и победы, чего им сейчас хочется больше всего на свете.
Пробраться к сосновому двухэтажному дому военного комиссариата было трудно: на подступах к нему рокотала, громоздилась, страдала, тешилась музыкой темноодежная толпа. Группа крупных мужчин волновалась из-за того, что их долго не выкликают. По спецовкам можно было догадаться — это сталевары. Вокруг старика с гармонью вились женщины, постукивая подборами и охая; самая удалая, красивая, заплаканная то и дело останавливалась перед высоким мрачно-пьяным кудряшом и частила задорным голосом:
Да разве я тебя забуду,
Когда портрет твой на стене?!
— Все и всё забывают, — повторял кудряш.
