Но море! Море! Я никак не мог унять разочарование, которое так неожиданно постигло меня при самой первой встрече с морем там, у волнолома. Вот тебе и моряк с печки на лавку бряк…
И все-таки я был теперь моряк. Да, моряк. И однажды наступил такой момент, когда — держу на спор — Борис мне позавидовал бы. Ну, если бы и не ахнул, то промолчал бы от зависти наверняка. В тот чудесный момент все на свете моря и океаны сразу оказались моими. Лично моими.
Правда, как в сказке! Мы вошли в баню кто в чем: в куртках, в свитерах, в пиджаках, а вышли — моряками. Загляденье!
Хороший мичман человек. «Вместе с паром, — говорит, — из вас сухопутные души испарились. Вот вам взамен морские!»
И каждому. — по новенькой тельняшке. Тельняшка как тельняшка. Такую в общем-то можно купить в военторге на Калининском проспекте. И у Бориса, их штук пять лежит в шкафу. Но огромная разница! Те магазинные, а эта — настоящая морская. Разве сравнить!
Ты натягиваешь ее на мокрое тело, и оттого она кажется упругой, и вот уже синими полосками, словно обручами кольчуги, охвачена грудь, и мускулы — откуда только взялись! — наливаются удесятеренной силой. Будто и в самом деле вселилась в тебя новая, бесстрашная душа, которая называется морской.
Теперь очередь за робой! Слово-то какое соленое — роба. Синие комбинезонного материала брюки и рубаха. Но не просто брюки — их подпоясываешь широким черным ремнем с увесистой медной бляхой, на которой переливается якорь. И не просто рубаха — у нее вырез на груди такой, чтобы легче дышалось и еще, наверно, чтобы тельняшка была видна. По неписаным правилам — три сине-белые полоски, и не больше! Под вырезом рубахи — две пуговички. Ты берешь синий воротничок — по-матросски гюйс, — забрасываешь его за плечи и пристегиваешь к этим самым пуговичкам, словно птицу за два крыла. Вот теперь ты самый красивый парень на свете — моряк! И как в песне — тебе от роду почти двадцать лет.
Наверное, девчонки на танцах не толпятся так у зеркала, как парни, только что облаченные в морскую форму.
Мичман, который все это время, пока мы переодевались, молчал, повернул к нам довольное лицо — первый раз такое довольное — и сказал:
«А теперь получите самый главный атрибут», — и показал на бескозырки.
Мы бросились разбирать две черные башни — бескозырки лежали стопкой, одна на другой — и снова затолкались у зеркала.
Да, это был, конечно, главный атрибут, мичман прав. Даже на собственном лице я вдруг обнаружил отпечаток чего-то нового, незнакомого. Лоб чуть наискось перечеркивал черный околыш, и глаза под этой чертой как бы потемнели. Но, как тогда у волнолома, кольнуло разочарование. На бескозырке не было матросской ленты.
