— Арсений Емельянович, — сказала Закомплексованная Луиза, — несмотря на всеобщее (впрочем, оправданное) омерзение, вызываемое моей персоной, я скажу вам: я уже не предполагала, что мне суждена встреча с настоящим трагическим искусством. Я благодарю вас. Вы вернули мне веру в театр.
Она села, насилу сдерживая нахлынувшие чувства.
Мне было понятно, что все, кроме меня, мыслят о чем-то едином. Слово взяла Варвара.
— Ой, ну я сейчас буду рыдать, — хихикнула она и продолжила неожиданно серьезно. — Я хочу выпить эту рюмку не чокаясь, — тут Арсений Емельянович сообщил лицу скорбно-достойное выражение, — за… за вас, Арсений Емельянович, — я несколько опешил, но виду не подал, Ты понимаешь, — за то, что вы… — голос Варвары задрожал, — …живы. За то, что такие люди, как вы, живут… Я думала… после того, как от нас ушел всеми нами любимый человек… — слезы катились по ее щекам, Марина плакала, З. Луиза протирала толстые очки, — …я думала, что таких людей больше нет, и вот…
Она опрокинула водку в себя.
Выпив и переведя дыхание, дамы разом стали просить прощенья за невольный экскурс в совместную биографию. Арсений Емельянович, никак не развивая спокойно-печального выражения лица, сообщил, что извинения излишни, ведь ему, Арсению Емельяновичу, тоже приходилось терять близких людей (старушку-бабушку, например, или пройдоху Митю Солдатова) и он знает цену человеческой печали. Марина вышла. Некоторое время спустя пришлось выйти и мне — Ты знаешь, что ходить по малой нужде — одно из основных моих развлечений с той поры как я застудил в детстве какие-то внутренности.
В коридоре я долго не мог понять природу странных звуков — то ли вой, то ли плач, то ли песня, — и не ясно было, кому они принадлежат — радио это, соседи. Ты понимаешь, что определял я не по-сухому — мы уже размазали ликеру и водочки. Это Марина плакала в ванной — тяжело, на одной ноте:
— Сашка, пойдем домой… Сашка, пойдем домой… Сашка…
Ну, и я тут же со своими сортирными проблемами. Я вернулся и сказал Луизе, дескать, хорошо бы она вышла. Луизочка прислушалась к моему совету. Вскоре подруги вернулись, и застолье продолжалось, как ни в чем не бывало. Однако уже понятно было, что истерические флюиды ищут выхода. Мне оставалось ждать развязки. Выйдя на торную риторическую тропу, присутствующие продолжали мешать похвалы со слезами, ваяя идеальный образ из добродетелей либо мне, либо покойному присущих, так что через некоторое время сам себе я стал напоминать вождя негритянского племени, который, не желая разочаровать толпу, в папирусной маске разыгрывает роль легендарного предка. Марина вновь зарыдала в голос, схватив мою руку, и я не придумал ничего более оригинального, чем сжать бедную девушку в объятиях, в которых столь многие вкусили как утешение, так и разочарование. Девица в скорби уронила голову мне на руки и стала целовать правый локтевой сгиб, намазанный сульфуром от лишая. Я убежден, что эта сцена была тщательно отрепетирована, и, быть может, не за одну репетицию. Едва руки мои сомкнулись по окружности Марины Чезалес, собутыльники встали с мест, задернули шторы и вышли восвояси. Николенька с наполовину плутовской, наполовину виноватой улыбкой закрыл дверь.
