— Арсений, скажите… а вы любите Марину?
Я вылупил глаза и ничего не сказал. «Не-ет!!» — хотелось мне заорать. Мне-то казалось, что уж несколько месяцев я твердил Ободовской в ужи этот ответ. Я испытал бы половое наслаждение, если бы проорал впервые вслух: «Нет! Я не люблю Марину!» Я бы захохотал и упал наземь, дрыгая ногами. Но Василий Розанов каркал надо мной, роняя кружочки помета, и я промолчал.
— Впрочем, извините. Это, конечно, неправильный вопрос… — стушевалась Луиза, заметив мое смятение.
Так моя тайна осталась неизреченной и продолжала жить во мне, разрастаясь, подобно опухоли.
Марина, бедняжка, чувствовала, что я томим внутренней тревогой, и все допытывалась у меня, обычно искреннего, ее причин. Я, в противность ее ожиданиям, таился, отговаривался пустыми фразами, сетовал на вселенское неустройство вообще, улыбался грустной и доброй улыбкой и, взявши за руку, говорил, что все еще будет хорошо.
Но я знал, что хорошо не будет.
Некоторое время наши отношения приобрели звучание искусственной радости — после того как Ободовская, отчаявшись уговорить, силой вколотила нам в глотку ЛСД. Это было одно из центральных событий моей жизни, как показалось мне, во всяком случае, тогда. Потом, когда бумажки, пропитанные кислотой, стали составляющей частью повседневности, мне уже так не казалось. Но знакомство с драгсами многое прибавило тогда к наличествующей картине мира. Возможно, я найду уместным рассказать об этом в другой раз.
Но из-за тех же наркотиков я потерял Ободовскую. Увы! Увы! Эта потеря была ощутимее радостей ЛСД.
Если обычно мы с Луизой бывали сходны в суждениях, то при измененном сознании обнаруживалось величайшее несходство наших натур.
— Не кажется ли вам, что мир гниет и разлагается? — спрашивала меня Ободовская, тяжело обозревая комнату. Обои в этой комнате клеил я с другом Димой Бриллиантовым. Обои выбирала сама Ободовская — они были темно-серые с пурпурными вкраплениями. Квартира напоминала пещеру людоеда.
— Нет, нет! — восклицал я в состоянии чистого восторга, — Мир прекрасен! Мы все — ангелы. Я ангел, теперь я вижу это отчетливо. Я — ангел!
Мысль эта радовала своей новой простотой. Мне казалось, что стоит только запомнить ее — и дальше жить вот так, радостно, бесполо, ангельски, в каждом предмете за конечностью формы провидеть бесконечное движение материи, восчувствовать дыхание божества. Мир смотрел на меня родственными глазами и я — красивый не человеческой красотой, а той, какой красивы помидор, одуванчик, камешек, тянул к нему добрые, чуточку оранжевые руки.
