Ночь, проколотая яркими огнями, была душной. Листва тихо шелестела, трава была мокрая. Лейтенант уперся лбом в сухую кору дерева и, ослабевший, задрожал. Осветительная ракета закончила свой высокий полет, как заблудившееся солнце, опустив на крыши свой дымный хвост.
– Вы видели когда-нибудь групповые упражнения гимнастов? – спросил рядом низкий, выразительный голос. – С трибун видны белые звезды, знаки и буквы на траве, сложенные из сотен разбросанных тел. Сами они не могут их увидеть…
– Кто здесь? Что вы говорите?
– Я разговаривал с немецкими военнопленными, – прозвучал тот же голос. – Стройные длинноволосые мальчики… Говорят то же самое, что и мы: о победе. Но они не победят.
– Почему? – Этот вопрос вырвался у лейтенанта машинально.
– Не знаю. Но это было бы против природы, против того, кто смотрит свысока на эти наши групповые упражнения…
– Ах, это вы. – Лейтенант пришел в себя, узнавая в собеседнике корреспондента. – Душевное утешение тоже относится к вашим обязанностям? – спросил он, злой, потому что странные слова зацепили его.
– Много тысяч молодых людей пошли на войну с мыслью, что совершат героические поступки и вернутся… – невозмутимо говорил журналист. – Иногда ведь, особенно в такую минуту, может пригодиться…
Из штаба как ошпаренный выбежал сержант Хеджин.
– Прорвались! – крикнул он.
Одновременно послышался топот бегущих по дороге.
– Давай бронебойные! – раздалось из темноты.
– Кончились.
Из-за низких ветвей полыхнула красным пламенем ракетница. Совсем близко кипел пулемет, пожирая ленты, пока не осекся и не замолчал. В пурпурном блеске из-за сарая вылезла шероховатая, словно обмазанная илом броня «пантеры»[119]. Башенное орудие ударило в находившихся в саду людей. В воздух взлетели обломки балок.
От стены штаба отделилась одинокая тень и двинулась к калитке у забора. Огонь и мрак переплелись между собой. Перед глазами двойной лентой возникли стальные челюсти гусениц. Тень бросилась вперед и согнулась, перерезанная очередью. Она лежала на белеющем песке, как на дне, плоская и черная. Руки конвульсивно сжались так, как будто не были связаны с уже онемевшим телом. Танк дернулся, встав на дыбы, и остановился в полупрыжке, разорванный мощным взрывом.
Лейтенант приподнялся над землей. Капрал наклонился к нему, лицо его было черным от крови.
– Капитан, – всхлипывал он, – капитан… телеграфисты… и все…
Вместо окна в стене чернело огромное пятно, как пустая глазница.
Корреспондент прижимал ко лбу платок. Глаза его странно блестели.
