Творец,1920 год (Эрато и Эвтерпа)
Она вошла в его жизнь почти сразу же вслед за Амели. Адели — затерянная на задворках Парижа сестра-близнец. Та же плавность и текучесть линий, те же черные волосы, тот же профиль и разворот головы. Адели, такая похожая и одновременно такая особенная! В ней было то, чего Бог не дал Амели. Страсть, жадная, все на своем пути сметающая жажда жизни, любви, приключений. Искра, способная сжечь дотла весь Монпарнас. С робкой и покорной Амели их роднило только одно — любовь к красному. Мертвая роза — в волосах одной, гранатовый браслет — на запястье другой. Пока гранатовый, а скоро непременно рубиновый! Так она утверждала. Она, дешевая певичка из дешевого кабаре, ценила себя дороже кокоток высшего света, она верила, что Фортуна непременно им улыбнется.
Всем троим! Адели умела желать и жить с такой силой, что Савва, уже почти разуверившийся, почти захлебнувшийся в толпе таких же, как сам, молодых, голодных и честолюбивых, вновь обрел силы и веру в свою счастливую звезду.
Амели, его маленькая и слабая Амели, которую в порыве особой нежности он называл Эрато, не смогла вынести на своих хрупких плечах тяжкое бремя музы. Исходящего от нее света хватило всего на несколько картин, таких же ровных, спокойных и текучих, как и она сама. А потом свет погас, и храм, который Савва воздвиг для своей Эрато, рухнул, едва не погребя творца под своими обломками.
У него больше не было ни музы, ни света. Его муза оказалась такой же дешевой и ненастоящей, как тряпичная роза в ее волосах. Она больше не вдохновляла, лишь тяготила, сталкивала в бездну, спастись от которой можно было только забытьем, подаренным полынной настойкой.
Зимой умер Амедео, больной, нищий, так и не нашедший признания. На память о нем осталась лишь стопка набросков и несколько подаренных картин. Жанна ушла вслед за своим творцом, добровольно и безропотно, как и должно уходить настоящей музе.
А Амели не уходила. Развенчанная муза Амели жила с ним под одной крышей, дышала одним воздухом и отравляла его жизнь своей безропотностью и ненужностью.
Савва был пьян, когда Фортуна снова явила ему свою улыбку. Амели — или Адели? — смотрела на него сияющими глазами, и сияние это оказалось таким ярким, что в непротопленной мансарде вдруг сделалось нестерпимо жарко. Рука с гранатовым браслетом — значит, все-таки Адели! — нежно коснулась его губ, скользнула вниз, за ворот давно несвежей сорочки.
— Мой. — Ее губы были такого же цвета, как и ее браслет, и Савве вдруг нестерпимо, до ломоты в висках, захотелось впиться в них поцелуем. — Теперь только мой!
