— О нас. О нас с тобой. И о тебе.
— Вот это зря… Вот это вы — напрасно! Вот обо мне — увольте; обо мне не нужно было говорить!..
— Держи себя в руках.
— Держу. Тем более что больше некому держать меня в руках.
— Да, брат, мы говорили о тебе. Мы будем помогать тебе во всем; мы так решили, даже если ты вдруг будешь против. Я тебя знаю, брат: ты поначалу будешь против.
— Не смеши меня, Стеф!
— А ты не смейся.
— А ты не смеши.
— Отлично, смейся, если хочешь, но я… мы с Серафимой будем продюсировать тебя. Ты сам выберешь пьесу… Ты хотел ставить «Лира»? Мы сделаем какого хочешь «Лира». Мы снимем помещение, где хочешь. Актеров пригласим, каких ты только пожелаешь. Я знаю, где взять деньги, я готов пойти ва-банк, а Серафима знает, как с тобой работать… Пусть даже ты меня и пустишь по миру — я прокачу по миру твой спектакль, я обещаю.
— И помещение снимем?..
— И помещение!
— И декорации построим?..
— И построим!
— И музычку подложим?..
— Егор, веди себя прилично!
— Я веду себя прилично, Серафима. Мы все ведем себя прилично — в меру понимания приличий. Прилично ли мне будет, Стеф, просить тебя?
— Проси.
— Иди, брат, погуляй пока. Помысли иль пощебечи с людьми. Вы с Серафимою уже наговорились — и еще наговоритесь. Теперь и мы поговорим немного напоследок. Иди, Стеф, не волнуйся за нее.
— Иди, Стеф, не волнуйся за меня.
Тот, слышно было, чуть помедлил, листьями бесцельно пошуршал, потом послышались его шаги; и скоро стихли. Мовчун и Фимочка молчали. Шабашов слушал ветер, грохотавший над полями, затем послышался надсадный звук товарняка, который шел, толкая луч прожектора перед собой с востока и на запад, потом и луч пропал, и звук, и ветер стих, кустарник стал недвижен, и такая встала тишина, что Шабашова испугало ожиданье разговора, как если б он ждал выстрела. И он, как мог, неслышно удалился, ступая, словно сеттер на охоте, и скоро был в фойе театра. Все зрители разъехались, немногие актеры, что остались, тоже готовились, друг друга вяло поторапливая, идти на станцию; уставший, стоя засыпающий Шамаев никак не мог попасть руками в рукава пальто.
В креслах фойе сидели Некипелова, Охрипьева и Стефан Вукотич — впервые Шабашов сумел подробно разглядеть его лицо. Избранник Фимочки был смугл, с чуть удлиненным подбородком, высоким лбом под жестким черным ежиком волос, с чуть выпуклыми, однако же полуприкрытыми и хмурыми глазами.
— …Вот мы с одной подружкой все молились за нее, молились, вздыхая, — говорила Некипелова, — а я, как увидала Фиму с вами, — гляжу, гляжу, глазам своим не верю и говорю подружке: отмолили.
