— Здравствуй, — сказал.
— Селям-алейкум.
— Помогай тебе Аллах, чтобы все скорей кончилось.
— Спасибо.
— Давно ты здесь?
— Уже неделю.
— За что посадили?
— Оклеветали.
— Ясно, оклеветали, но в чем тебя, братец, обвиняют?
— Якобы мы печатали арабскими буквами Священный Коран и торговали им.[53]
Этот тип не спросил: «А тебя за что посадили?» Закрыл глаза. Измаил попытался встать. Где там! Встать на ноги — все равно что ступить на раскаленное железо. И натекшая в носки кровь запеклась.
— А здесь холодно, братец.
Бородач приоткрыл глаза, смерил Измаила взглядом, закрыл глаза.
Измаил с большим трудом, испытывая острую боль, сел на колени. Вскоре колени замерзли. Он снова сел на ягодицы. Потом внезапно догадался, что нужно сделать, и жутко обрадовался: взял свои ботинки, сел на них.
В камере нет окна.
Измаилу вспомнились черточки, которые в 1925 году чертил на двери хижины Ахмед. Он нацарапал ногтем черточку на известке стены. Первая черточка. Кто же раскололся? Если арестов было так много, как же я не знал заранее? Неужели всего за одну ночь всех взяли?
Дверь открылась. Вошел полицейский, в руках — хлеб и бумажный кулек:
— Я принес тебе покушать, отец!
Человек на ящике открыл глаза. Слез. Подошел и взял хлеб и кулек. Когда вновь устроился на своем насесте, дверь закрылась. Бородач развернул кулек. Маслины.
— Мой сын! — вздохнул.
— Кто?
— Тот, кто принес маслины и хлеб.
— Если у тебя сын полицейский, он тебя быстро вызволит отсюда.
Бородач с набитым ртом проговорил:
— Да что от него зависит? Ведь это — клевета. Такая клевета, что, хоть семь государств объединись в одно, хоть расследуй целых семь недель, все равно до истины не докопаешься.
Доев хлеб и маслины, бородач встал, помочился в поганую жестянку в углу. Взгромоздился обратно.
Должно быть, около полудня дверь снова открылась. Сын бородача принес отцу котлеты, завернутые в лепешку. И бутылку воды. Бородач съел котлеты. Воду выпил. Рыгнул. Спросил у Измаила:
— У тебя что, никого нет из родных? Если тебе с воли еду носить не будут, то ты здесь от голода Аллаху душу отдашь.
— Скорее, я ее отдам от холода.
Должно быть, ближе к вечеру дверь снова открылась. Сын принес отцу вяленое мясо и хлеб. У Измаила засосало под ложечкой. Нериман наверняка что-то приносила. Он громко постучал в дверь. Открыли. Полицейский, но не сын бородача, небритый, щетина — вершок, кривые ноги — как стоит только, диву даешься, спросил:
— Что такое? Чего ты, мать твою, шумишь?
