Маруся спросила:
— Керимушка, хотя бы сегодня ночью… хотя бы сегодня ночью ты меня очень любишь?
Если Керим опять начнет умничать и скажет: «Нет, не очень», — я ему что-нибудь запущу в голову.
— Очень, — говорит Керим, — я тебя очень-очень люблю, Маруся.
Он наклонился и приподнял голову девушки, лежащую у него на коленях. Поцеловал ее в губы.
Ах ты черт побери, думаю я, глядя на Аннушку, самое позднее через двадцать дней я уеду и никогда не увижу этот лоб, эти волосы, эти губы, этот нос, эти глаза. Мы умрем друг для друга. Даже в постели мы не были так близки, как сегодня ночью. И вот эту близость, близость двоих людей, эту вселяющую доверие близость, от которой слезы наворачиваются на глаза, я больше никогда не испытаю. Я знаю: все эти мои мысли — романтика. И вся моя жизнь, уже много лет, — тоже романтика. И жизнь Керима, и жизни других, еще не знакомых мне людей, с которыми мы обязательно познакомимся, — тоже. Жизнь Субхи, и жизнь Петросяна, жизнь Маруси и Аннушки — романтика. Романтика временами мучительная и кровавая. Романтика Красного всадника, мчащегося в бой на коне. Куда мчится он? Чаще всего — на смерть. На смерть — чтобы жить. Жить еще красивее, еще справедливее, еще полнее, еще глубже.
Керим поет турецкие песни. Голос у него грустный:
Возьми кинжал, любимая, убей — и пусть умру я…
Когда он поет, у него меняется лицо, оно становится серьезным. Его желтые глаза, полные красных всполохов, сейчас как у молодого волка. В них чувствуется жажда большой и бескрайней жизни.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ЧЕРТОЧКА В ИЗМИРЕ
Шум водокачки — шух-шух да шух-шух. Шум водокачки — внутри хижины, в свете керосиновой лампы, в наших с Измаилом тенях на стене, на столе, в моих дрожащих руках. Я не могу смотреть на ярко-красный, на кроваво-красный, на ужасно красный фитиль лампы. Измаил давно заметил, что я не могу смотреть на огонь. Хотя он давно не верит моим ответам, он вновь задает один и тот же вопрос:
— Как ты себя чувствуешь?
Я не говорю «хорошо». Молчу.
— Голова сильно болит?
Не отвечаю.
— Глаза болят от света?
Он проговорился. Но как же он может так предательски спрашивать, так запросто спрашивать меня об этом?
Поворачиваю лицо к лампе, к фитилю. В глазах резь невыносимая. Я смотрю на фитиль. Боль жуткая. Я смотрю на фитиль, смотрю и внезапно слепну. Темнота. Я не должен показывать Измаилу свою слепоту. Если не сдержусь, то заору сейчас во все горло. Я встаю. Встаю, не держась за стол. Темнота, а глаза горят. Темнота, но в голове у меня полыхает пламя. Я делаю шаг. Шатаюсь. Измаил кричит:
