— Как ты ехала? Ты жива? Тебя не укачало? — Сашка вынимал ее чемодан из распахнутого багажника. Автобус стоял длинный, обтекаемый, серебряный. Окна автобуса запотели, и весь корпус был в каплях влаги от дождя, можно было подумать, что это испарина после гонки по ночным дорогам.
Мостовая была мокрой, и все вокруг смотрелось в едином стальном оттенке рассвета — глубокое ущелье улицы и плоскость фасадов, по-деловому сосредоточенных, не проснувшихся еще. Только высоко где-то проглядывали клочок желтоватого неба и обрывки расходящихся дождевых облаков.
Редко шли люди ранних профессий, но даже в этой утренней пустоте ощущалась монументальность и мощь большого города Сиднея.
Ее так долго качало ночью по спящим, почти смыкающимся городкам побережья, что, уже въехав в Сидней, она не знала, что это так, и продолжала дремать, припадая лбом к оконному стеклу. И только когда вдруг внезапно автобус, как самолет, повис в ажурной ферме Сиднейского моста и внизу слева, словно выходящее из морской воды, в разреживающейся синеве, она увидела совсем реально жемчужное, створчатое чудо «Опера-хауса», поняла, что приехала и сейчас ее будет встречать Сашка.
…Сашка нашел ее сам и ворвался в дом, в Брисбене. Тетушки написали кому-то из родственников в Сидней, что у них гостит Елена, молва о ее прибытии пошла по Австралии, а Сашка ехал в Брисбен в командировку и оказался знаком по инженерной линии с братом Гарриком.
Она мирно сидела у дяди Максима, ожидался ужин, по телевизору показывали излюбленные австралийские лошадиные скачки, когда Наталия позвала ее к телефону. И это был Сашка — голос из прошлого!
Он влетел через четверть часа — все тот же, до невероятности нестареющий Сашка, элегантный, в песочном пиджаке, что всегда было свойственно ему, только странно было видеть его в коротких штанишках!
И они обнялись на пороге столовой по-братски, с восклицаниями:
— Лёлька, здорово! А ну, покажись, какой ты стала!
— Сашка, боже мой, это — ты!
Ужин у дяди Максима не то, чтобы сорвался, но пошел в усиленном темпе. Они говорили, дядя Максим только смотрел на обоих поочередно, и что-то коньячного цвета они даже разлили по рюмкам и выпили сообща — за встречу! Нелогичной может показаться такая бурная радость, если вспомнить, как они с Юркой провожали Сашку из Харбина, как отринули его бесповоротно от себя — за Австралию, потому что в их понятии там, тогда он предавал Родину.
Даже наедине она не смогла переломить себя и подойти к нему в ту самую минуту, когда он стоял на пахнущей фруктами южной платформе вокзала, в своем бежевом, в дорогу сшитом костюме (Сашка всегда имел склонность к тропическому стилю), а она была совсем рядом, потому что работала тогда на станции Харбин-Центральный, ей было больно и жалко его почему-то, но она не подошла. Уезжающих она отрубала от себя, как мертвых, — время было такое, и были они молоды тогда и категоричны.
