, сказал нам, что из-за того, что в еврейский рай контрабандой провезли целый мешок турецкого табаку, стали меньше курить нашей махорки, и райская монополия терпит от этого большие убытки. Кто поймает такого контрабандиста, может переломать ему крылья. Мы лежим в засаде день и ночь, но пока никого не поймали. Ясное дело, контрабандисты поняли, что Седьмой ангельский полк еврейского рая шутить не будет, и берегут свои крылья. Сколько мы проторчим на границе, не знаю. Знаю только, что жду не дождусь, когда меня отпустят домой. Еще год и два месяца. Как только вернусь, сыграем свадьбу. А до этой счастливой минуты целую тебя много-много раз. Твой Фроим».
Прочтя письмо, ангелица Песл сложила его и спрятала за пазуху:
— Только бы он цел остался!
Вторая ангелица молчала. Я чувствовал, что она завидует своей подруге. Ангел-солдат, герой — какое счастье выпало ей.
Я дернул моего друга Писунчика за правое крыло.
— Хорошее письмо, Писунчик. Умеет Фроим-солдат писать письма, что скажешь, Писунчик, а?
Писунчик не ответил.
Лейбеле тихонько свистнул:
— Пошли, братцы, пора!
Мы направились к реке. Я все время оглядывался. Две подруги все еще сидели на лавочке. Одна с письмом, другая без письма. Тоска одной имела адрес: рядовой Фроим, граница с турецким раем. Тоска другой искала адрес. Может быть, когда-нибудь она этот адрес найдет.
— Не надо, наверное, было подслушивать, — сказал я, — боюсь, мы взяли на себя большой грех.
— А? Ты что-то сказал, Шмуэл-Аба? Что ты говоришь? — будто проснулся мой друг Писунчик.
— Я ничего не сказал, Писунчик. Тебе померещилось, будто я что-то сказал.
Я вдруг почувствовал, что грех в такой момент говорить о грехе.
Мы пошли дальше. Лейбеле-пастух первым. Мы за ним.
— Шмуэл-Аба!
— А? Ты звал меня, Писунчик?
— Я? Тебе почудилось, Шмуэл-Аба.
— Может, это ты Лейбеле? Ты окликнул меня?
— Ты что, спишь, Шмуэл-Аба? — Лейбеле удивленно посмотрел на меня.
Кто же все-таки меня окликнул? — подумал я. Я ведь слышал, как меня окликнули.
Наверное, мне все-таки померещилось. Нет, мне все-таки померещилось, решил я.
Я тогда не знал, что бывает в раю такая тишина, которая окликает тебя, чтобы ты ее услышал.
Мы услышали шум реки и зашагали быстрее. Шум приближался.
Большие часы на башне дворца царя Давида стали бить. Я считал: один, два, три, четыре..
— Десять, десять часов, — сказал мой друг Писунчик.
— У нас есть почти два часа на реку, — заметил Лейбеле-пастух, — ровно в двенадцать мы должны быть у дворца. Это начинается в двенадцать.
