Зайнаб несла траур по отцу и Муслиму как предопределенность небес, как долг дочери перед загубленным врагами отцом, как память перед предательски убитым женихом. Стресс, полученный от этого удара, притупил ее сознание, чувства. Горе растворило время и временные границы, они стали необозримыми. В ее сердце никак не умещалась мысль, как таких людей могли лишить жизни. Она никак не могла уразуметь, как случилось так, что она находится по одну сторону мира, а отец с Муслимом — по другую сторону. Но когда в один из дней туман, повергший ее сознание во тьму, растаял, паутина черной вдовы, стесняющая движения ее тела, расплелась, над ее головой неудержимым грузом нависло страшное ощущение невосполнимой утраты. До нее только теперь стало доходить, какое горе и невосполнимая утрата настигли ее и ее семью. От этой мысли боль, сосущая внутри, тупая, сводящая с ума, ломающая сознание, оглушила ее. Перед глазами завертелись черные круги, бессильно подкосились ноги, она упала на пол. Сознание помутнело.
Зайнаб, когда очнулась, не помнит, сколько времени она пролежала в бессознательном состоянии. Вокруг нее беспомощно суетились братья, кто брызгал ей на лицо воду, кто плакал, кто в ужасе забился в угол комнаты и вылупился на нее. Первая мысль, которая пришла к ней, когда очнулась — с ней рядом нет ни отца, ни Муслима. Ее сознание пронзал ужас, сердце — опустошение.
Ужас одиночества, горькая боль потери дорогих людей страшно оглушили ее. Она все время молчала. На вопросы братьев, родных отвечала двумя краткими словами: «да», «нет». Она не знала, как жить дальше, без опоры, без знания жизни, без надежды.
А некоторые недоброжелатели даже в ее молчании искали какой-то горделивый шарм. Она несла траурное одеяние, к которому привыкла, как к ежедневной привычке рано утром вставать, будить братьев, кормить их завтраком, ночью ложиться в опостылевшую постель.
Траурное одеяние не портило ее былую красоту. Своим умением носить даже траурные наряды она приводила в изумление сельских красавиц. В скором времени все девушки, молодые женщины села стали подражать Зайнаб в одеянии. Только одна Зайнаб, находящаяся в мире грез и воспоминаний, вокруг себя не замечала никаких перемен.
Она редко выходила из дома и почти ни с кем не общалась. Рано утром с зарей, пока все сельчане спят, вечером, когда они закроются за створками дубовых ворот, она с кувшином шла на родник. Она забыла, что такое петь. Ее песни умерли вместе с отцом, любимым, разбитым чунгуром и оборванными на нем вражеской рукой струнами. Ее песни превратились в слезы, застывшими ледяными крупицами в израненном сердце. Нет, иногда она, поглощенная в думы, напевала что-то очень тихое, печальное, вызывающее у случайного слушателя спазму в горле, дрожь в теле. Но это была не песня, не жалоба, не причитание, оно было что-то неземное, туманящее сознание, щемящее душу. В такие минуты душевного излияния сестры братья замирали, тихо садились в соседней комнате и глотали горькие слезы.
