Дневник Сэмюэла Пипса был известен своей откровенностью. В издании 1848 года опустили много пассажей, которые были, по объяснению издателя, «настолько неделикатны по своему характеру, что никто, обладающий упорядоченным умом, не станет сожалеть об этой потере». Пипса редактировали не из-за лжи, а из-за избыточной честности.
Чтобы доказать, что дневник Изабеллы грешит искажениями, Филлимор привлек внимание суда к частым ссылкам на ее живые сны. «Весь день я не могла забыть о нем и с трудом осознавала, в какой мере это было правдой, а в какой — вымыслом, — написала она. — Боже великий! Что мы за игрушки в руках воображения?»
Филлимор предложил суду принять скептицизм Изабеллы в отношении своего восприятия как такового. Он предположил, что в дневнике она пробивалась в область сексуальной и воображаемой анархии, отдаваясь миражам и галлюцинациям. Согласно «Главам о психической физиологии» Генри Холланда (1852), сны были близкими родственниками безумия: и то и другое демонстрировало «частичную или полную потерю способности отличать нереальные образы, создаваемые сознанием, от действительного восприятия через внешние органы чувств, приписывая тем самым первым подобие и влияние реальности».
Филлимор доказывал, что преступление совершили не Изабелла и Эдвард, нет, это дневник перешел границы и переродился в вымысел.
— Я должен утверждать, — сказал он, — что этот дневник нельзя назвать положительным доказательством. Отрывки, на которые опирается другая сторона, рассказывают не о происшедшем в действительности, они — чистейшие иллюзии.
У всякого читающего этот дневник, сказал он, сложится впечатление, что это «продукт сумасбродства, возбуждения и чувствительности, если не переходящих в царство безумия, то граничащих с ним. Никогда не было документа, который нес бы на себе отпечаток столь ветреного, несдержанного, возбудимого, романтического, чувствительного, безрассудного и больного ума, как этот дневник миссис Робинсон».
Если Филлимор, который и сам вел личный журнал, старался найти примеры ложных признаний в дневниках, то потому, возможно, что чтение его ограничивалось чтением дневников известных людей. Но он затрагивал зарождающееся, едва уловимое ощущение беспокойства по поводу дневников в Англии середины XIX века. Из всех написанных историй жизни, восхищавших викторианцев — биографий, автобиографий, мемуаров, личных журналов, посвященных здоровью, путешествиям и политике, — личный дневник был самым субъективным и неприглаженным, более других обнажающим проблемы писания и чтения о себе.
