– У меня бабушка в Бога верит. Вот. Глупо, правда? И мы – никто – ничего с этим сделать не можем. Мама ее даже ради меня умоляла перестать, а она все равно… Каждое воскресенье в церковь.
– Ну и что? – выдохнула потрясенная несусветной глупостью первой орлановсной тайны Угорская.
– Как «ну и что»? Ведь нельзя, чтоб у папы на работе узнали. Неприятности могут быть. Мы об этом никому.
Угорской все стало ясно с этими жалкими тайнами. Эти тайны – как зарытые в четырехлетнем возрасте клады из стеклышек и разноцветной фольги, – сплошное детство. Разве чья-то жизнь от них зависит?
– И еще, – отчаянно продолжала Орланова. – Моя мама не любит моего папу. Она сама мне об этом сказала. Она даже замуж за него вышла не по любви, а потому что пора было.
– Моя тоже теперь, наверное, не любит. Хотя раньше любила. Еще совсем недавно, – задумчиво, как бы против своей воли, проговорила Угорская.
– Это не то. Это другое. Это они, может быть, поссорились на время. А мои не ссорятся. Никогда. Но она его не любит. И я ничего не понимаю, как мне жить. Ведь дети рождаются от любви. А если нет – то как? Как я получилась?…
…Ну вот, я тебе все и рассказала. Теперь твоя очередь, – опомнившаяся от откровений Орланова снова стала деловой и четкой.
– Я тебе тоже все рассказала. Только что. Ты же слышала…
– Как же! Рассказала она тебе! Ты верь ей больше! – раздался с другой стороны куста решительный голос Ткачук. Вслед за голосом выявилась она сама, самозабвенно продравшись сквозь колючие заросли.
Угорская поняла, что Ткачук знает все. Она и не заметила, как поднялась ей навстречу и всеми прожитыми вместе детскими годами мысленно заклинала молчать. Но Ткачук никогда не чувствовала ничьей боли, кроме своей, поэтому молить ее молча о молчании было бесполезно.
– У нее отец сидит! Отца у нее посадили! Он Родину предал. Я сама слышала в учительской, как Александре Михайловне завуч говорила.
Все… Все было произнесено. Угорская чувствовала, как в ушах громко бьется ее сердце. Она вдруг, как в стоп-кадре, увидела стоящую напротив Орланову и чуть поодаль еще несколько девочек, привлеченных Ткачучкиным выступлением и, безусловно, слышавших все.
Время прекратило свой ход. Душа Угорской от последнего сотрясения стала старой и всевидяще-беспощадной.
– Раз она сказала, тогда теперь скажу я, – слова выталкивались из горла словно бы и не ею. Так, наверное, говорила Медея, проклиная Язона. Или фурия-Федра оклеветывала так насмерть любимого ею Ипполита. – Я скажу вам, что будет с каждой из вас через 20 лет. Это правда, и это будет. И вы не измените ничего, как бы ни старались.
