Потом, когда мы с Памелой побежали в сад поесть марципанов, она спросила, почему я сразу не послушалась Мэнди.
— Терпеть не могу, когда она командует, — сказала я.
— А я всегда слушаюсь старших, — надменно ответила Памела.
— Тебе необязательно, вот и слушаешься.
— Еще как обязательно, а то папа меня нашлепает.
— У меня совсем другое дело. Меня заколдовали.
Я страшно загордилась: это прозвучало так веско. Колдовство было редкостью. Феи не разбрасывались чарами направо и налево и людей не заколдовывали — кроме Люсинды, конечно.
— Как Спящую красавицу?!
— Да, только мне не придется проспать сто лет.
— А что на тебе за чары?
Я рассказала.
— Если кто-нибудь что-нибудь тебе прикажет, ты послушаешься? Даже меня?!
Я кивнула.
— Можно, я попробую?
— Нет!
Такого я не предусмотрела. И сменила тему:
— Давай наперегонки до калитки!
— Ладно, только я приказываю тебе проиграть!
— Тогда я не хочу наперегонки.
— Я приказываю тебе бежать со мной наперегонки и проиграть!
Мы побежали. Я проиграла.
Мы собирали ягоды. Мне пришлось отдавать самые спелые и сладкие Памеле. Мы играли в красавицу и чудовище. Я была чудовищем.
Не прошло и часа после моего признания, как я стукнула Памелу. Она расплакалась, из носа у нее пошла кровь.
В тот день нашей дружбе пришел конец. А мама нашла для матери Памелы другое место — подальше от нашего города под названием Фрелл.
Мама наказала меня за рукоприкладство, а потом отдала один из своих редких приказов: никогда никому не говорить о проклятии. Правда, я бы все равно не стала. Уже поняла, что надо быть осторожной.
* * *
Когда мне было почти пятнадцать, мы с мамой простудились. Мэнди кормила нас лечебным супом — морковка, порей, сельдерей и волоски из хвоста единорога. Очень вкусно, только неприятно смотреть, как плавают среди овощей длинные желтовато-белые волоски.
Поскольку отец снова уехал, мы с мамой ели суп у нее в постели. Если бы отец был дома, я бы вообще не заглядывала к маме в комнату. Отец не любил, когда я попадалась ему на глаза, — он говорил, что я вечно кручусь под ногами.
Я глотала суп вместе с волосками — ведь Мэнди так велела, — хоть я и корчила брезгливые гримасы и в тарелку, и в спину удалившейся Мэнди.
— Подожду, пока остынет, — сказала мама. А когда Мэнди ушла, вытащила волоски, съела суп и положила их обратно в пустую тарелку.
На следующее утро я узнала, что маме стало хуже — она даже не может ни есть, ни пить. Она жаловалась, что в горле у нее словно ножи, а в голове — стенобитный таран. Я прикладывала ей на лоб полотенца, смоченные в холодной воде, и рассказывала всякие истории. Это были старые, давно знакомые волшебные сказки, но я там кое-что меняла, и иногда мама даже смеялась. Только смех всегда переходил в кашель.
