Ползти дальше не имело смысла. Сашка еще некоторое время полежал в снегу, скорее машинально, чем осознанно подсчитывая «боевые единицы», и стал выбираться из леса. Боевое охранение, которого он больше всего боялся, попадалось ему кое-где, но эго были уже не те солдаты, с которыми он встречался год и два назад. Одиночные фигуры укутанных в бабьи платки пехотинцев, полуглухих от этих платков, или группы по два-три человека, сидевшие у костра либо лениво бредущие по лесу, — вот и все охранение. Впрочем, раз или два на реквизированных крестьянских лошадях проскакали конные патрули — фельджандармы — с большими медными бляхами на груди, но разведчик их вовремя заметил и успел спрятаться. Один раз он наткнулся на брошенный мотоцикл, вполне исправный, но, как ни старался, не мог вытащить его из глубокого снега.
На знакомый большак он вышел, когда было совсем светло. Дорога была пуста: все, что должно было проехать, проехало еще затемно; где-то в вышине, за плотным- серым пологом облаков тарахтели «кукурузники».
Подтянув ремень так, что стало трудно дышать, и повесив автомат на шею, как это делают немцы, Стрекалов торопливо зашагал на восток, но чем дальше он удалялся от леса, тем яснее ощущал то знакомое состояние расслабленности и покоя, которое бывает у всякого разведчика после выполнения задания, чаще всего на подходе к нейтралке. Там, где он шел, еще не было нейтралки, но опасность — по крайней мере, самая грозная из них — миновала: он вышел из леса невредимым и идет теперь по пустынной дороге мимо сожженных еще осенью деревень, молчаливых перелесков, и над ним как дружеский привет от своих кузнечиком стрекочет самолет — такой же, как он, труженик-разведчик.
Состояние покоя вернуло Сашку к прошлому. Помнится, старшина Очкас не любил благодушия, считал, что оно приводит к несчастиям. И, как всегда, оказывался прав. Костя Соболек и Макс Крамер погибли именно в такую минуту: первый в момент перехода нейтралки начал читать стихи — свои или чужие, Сашка так и не узнал, второй ни с того ни с сего потянулся за подснежником… А разве Андрей Гончаров погиб не от того же самого? Кто знает, может, и они с Валей читали стихи в заснеженном лесу или — чего не бывает в минуту глупой человеческой радости — искали подснежники?
Тянется, течет по русской земле старый большак, размеренно, в такт поскрипывает под сапогами снег, тянутся и текут Сашкины отвлеченные от войны мысли.
Это какое ж раздолье кругом! И какое счастье идти в тихом одиночестве по этому раздолью, слушать скрип снега, цвиканье синиц, стук дятла да мирные, тихие удары топора в соседнем лесу. Поселиться бы здесь после войны, перевезти тетку и барахло, какое осталось у ней после голодных военных зим, построить дом — вон сколько строевого лесу! — и зажить припеваючи с какой-нибудь крутогрудой молодкой в собственном доме где-нибудь возле реки, но так, чтобы и большак этот был под боком — любил Сашка и раньше время от времени прошвырнуться в большой город — Ленинград или Москву, — купить там модную кепку с красивой наклейкой, бутсы или майку с надписью «Динамо», или футбольный мяч, по которому потом три года сохнет вся голь с Володарского… Жаль, что прежде Сашка не был рыбаком. В Данилове одна крохотная речка Пеленда с пескарями величиной с мизинец, и больше ни одной реки до самой Соти. Как плавать выучился — неизвестно, в бочагах воробью по колено; запруду сделали только перед самой войной, да и то неудачно: не успела вода отстояться и берега окрепнуть — прорвало весной глиняный вал, унесло и бревна, и мостик, который народ делал сообща, и мытилку вместе с оказавшимися на ней бабами. Баб, конечно, под общий хохот выловили, а белье утонуло. Да, невеликая речка Пеленда, а и с ней шутки плохи…
