— Оставь это, — сказал он. — Или ты мазохист? Зачем ты сидишь в этой подворотне? Заверши то, что должно было закончиться уже давно.
— Как давно?
— Очень давно. Здесь время в часах не считается; в этой подворотне ты просидел больше, чем прожил.
— Тридцать лет?
— Здесь время в часах не считается, — повторил он. — Но тебе нужно какое-то сравнение, тебе это важно?
— Да. Прошло тридцать лет?
— Больше. Значительно больше.
— Я остаюсь. Никуда отсюда я не пойду. Буду словно чертовы угрызения совести. Оккупационная забастовка. «Солидарность». Лех Валенса и пенополистирол, врубаешься? Я разрушу всю эту вражескую систему. «Дал пример нам Бонапарте, как бить в барабаны…»
— «Как не слушать маму». Слушай, хватит из себя идиота строить. И перестань пиздеть, что станешь разрушать, какую еще систему?
— Не знаю. Что у вас тут имеется.
— Да что ты, псякрев, и вправду опупел? — Боже, наконец-то я его достал. — На вот, парень, стукни себе по башке! Потому что битой тебя мало приласкали. Оскорбился, понимаешь, коньки отбросил и обиделся! Никто больше не умирал, он один! Думал, что будешь там жить вечно? Вечно, это ты можешь лишь теперь, достаточно, если пойдешь со мной. Хотя, ладно, сиди тут, по сути, устроить можно. И не такие вещи уже устраивали. Уважаемый желает, чтобы специально для него создали чистилище? — ангел развел руками. — А почему бы и нет? Все в порядке, мужик, ты остаешься.
Он похлопал меня по спине и пошел. Честное слово, с характером тип.
А мне было и неприятно, и кисло.
* * *
Во всей Лодзи был один только я. Время остановилось на одиннадцати вечера. На улицах стояли какие-то машины, но пустые, как будто хозяева из них испарились. Пустой трамвай с табличкой «В депо». Пустые такси на стоянках; пустые ночные магазины — без пьяниц и продавщиц; пустые ночные клубы — без посетителей и без персонала. Пустые больницы, пустые квартиры, даже вытрезвитель, и тот пустой. Весь город для меня, для одного меня.
Меня манили пустые церкви.
Когда я был маленьким, то посещал уроки закона божьего. Потом Господь Бог как-то выветрился из моей головы. Мне хотелось видеть в нем могучую, великолепную силу; или же существо, какое-то невообразимое создание, бесконечную тайну — а вместо этого в храмах мне предлагали странный и совершенно не смешной цирк. Смесь ярмарки с балом-маскарадом. Неужто Бог должен был быть соразмерен этому балагану? Катастрофа! Ведь там были вонючие дымы, пускаемые странно одетыми типами, совершенно неправдоподобные хоральные вопли, издаваемые людьми, у которых не было ни голоса, ни слуха… кич, дешевка… а, все. Одного только Бога я не мог там найти. Не было Его в той толпе, затверженно бубнящей избитые формулы, не было Его в жестяной коробке табернакулума — честное слово, что не сидел Он и в кубке, накрытом блестящей крышкой. Вот была бы потеха, если бы он там сидел.
