Сначала нами занялся врач, а после — несколько мужчин в форме и в штатском.
В новостные агентства уже просочилась информация о том, кто сфотографировал катастрофу двухмоторного самолета «Сессна-двадцать-с-чем-то» на юге Ливана. Нам показали сирийскую газету, несомненно, являвшуюся самым солидным изданием в стране, где были напечатаны три снимка Фишмана, изображающие момент взрыва аэроплана вместе с его таинственным содержимым.
— Вам не хотелось узнать, кто находился внутри? — спросил нас темноволосый человек в штатском, не проронивший ни слова за все время, пока мы давали показания.
Он пристально смотрел на Фишмана, и мне показалось, что в глубине его глаз затаилась ненависть. Я испугался реакции Адриана и поспешил ответить вопросом на вопрос:
— Кто же?
— Супруга посла США в Дамаске, его маленький сын, врач и двое американских морских пехотинцев. Они летели в Тель-Авив на сложную операцию по пересадке костного мозга. Посол посчитал, что в Сирии условия не те… — Он говорил, словно смакуя каждое слово, а я не мог оторвать взгляд от Фишмана, медленно закрывавшего лицо ладонями.
Я, наверно, уже упоминал странное отношение моего патрона к детям и теперь сгорал от любопытства, пытаясь понять, что происходит сейчас в голове у этого чудовища? Все время, пока нас засыпали вопросами, что мы делали на юге Ливана, как туда добрались, при каких обстоятельствах были сделаны снимки; пока нам приказывали снова и снова пересказывать детали похищения, я неотступно думал о своем шефе и, хотя мне было жаль его, впервые — стыдно признаться — ощутил некую духовную общность с ним. Теперь я стал единственным, на кого он мог опереться, только мне было известно, что он руководствовался благими намерениями. Даже сейчас мне кажется, что уже в тот момент я думал о том, чему только суждено было случиться.
Лететь в Кувейт нет смысла. Война как война. Но… что если Саддам применит против Израиля химическое оружие? Это могло бы стать неплохим сюжетом . Фишман позвонил в Гейдельберг через два часа после похорон моей матери, когда все члены нашей семьи собрались в отцовской гостиной и предавались воспоминаниям об усопшей. Ему даже не пришло в голову выразить мне свои соболезнования, он как обычно сообщил мне, куда мы направляемся, и велел заняться организацией поездки. У меня в запасе было несколько часов, так что я вернулся к гостям и прислушался к их беседе. Как раз говорила тетя Аделаида. Ей еще не было шестидесяти, но она уже выглядела древней старухой-плакальщицей.