— Ныне нам предстоит решить, отпустить или нет бессмертную душу в вечность, — произнес он. — Горячо предлагаю всем вам, до того как кто-нибудь что-нибудь скажет или примет решение, каждому про себя помолиться о наставлении на правильный путь.
Поупсгров тут же одобрил предложение:
— По-моему, мистер… э-э?.. спасибо, мистер Брайн дал нам в высшей степени дельный совет. Возможно, не все тут пожелают молиться, но, убежден, никому не повредит взвесить про себя услышанное в суде. Поэтому, с вашего позволения, я бы попросил всех помолчать ровно пять минут и глубоко подумать, какое решение нам надлежит вынести. После этого пусть каждый выскажет свое мнение.
Его слова вызвали единодушный ропот согласия, и комната погрузилась в молчание, нарушаемое лишь тиканьем больших похожих на кухонные часов, что висели над дверью. Брайн воззрился было на Поупсгрова, намереваясь ему возразить: ему хотелось, чтобы это время было по общему согласию отдано исключительно молитве. С другой стороны, однако, его предложение в принципе приняли. Он закрыл лицо ладонями и начал беззвучно молиться, изгнав по возможности из мыслей все постороннее и весь обратившись во внимание. Теперь он не сомневался: наставление и знание не заставят себя ждать. Все тело слегка покалывало, он был исполнен предвкушением духовного озарения. Знакомые ему признаки означали, что свет непременно на него изольется. Жаль, что на это отпущено всего пять минут: порой свет разгорается долго. Впрочем, ему ничего не стоило почти полностью отключиться от своего окружения. На это ушло несколько секунд; теперь он, закрыв лицо руками, пребывал в полнейшем одиночестве, во тьме — и ждал.
Остальные присяжные за этот короткий промежуток не сумели прийти к чему-либо определенному. Поупсгров главным образом раздумывал о собственных обязанностях, каковые требовали от него ясно объяснить присяжным, что можно считать уликами, а что нет, и не допускать с их стороны никакой предубежденности. Генри Уилсон, издатель местной газеты, пытался помочь самому себе, представив, как бы он осветил этот процесс, будь он репортером. Ему пришли на ум несколько удачных заголовков, но от этого, как он в конечном итоге понял, не было никакой пользы. Он мог отличить важное от несущественного. Он мысленно видел макет газеты, даже небольшие колонки, набранные черным убористым кеглем. Но графа «Срочно в номер» с заголовком «Вердикт присяжных» как была, так и осталась пробелом. Все присяжные так или иначе старались собраться с мыслями, за исключением Эдварда Джорджа, секретаря тред-юниона. Позвонив в секретариат во время перерыва на ленч, он выяснил, что самые худшие его опасения с лихвой подтвердились. На «Троллоп и Колл» объявили стачку, председатель сам поехал к рабочим и выступал с горячей речью. Из Национальной Федерации профсоюзов квалифицированных рабочих-строителей ему три раза звонили и просили передать, что эта стачка является прямым нарушением недавнего соглашения с предпринимателями, которого удалось достигнуть с немалым трудом. Председатель об этом узнал, позвонил мистеру Ричарду Коппоку, секретарю федерации, и послал его к чертовой матери. И вот, пока мистер Джордж торчит в комнате присяжных, его тред-юнион запросто может ввязаться в драку не только с большой лондонской фирмой, но и со смежными профсоюзами. Он честно старался следить за ходом процесса, но слишком переживал из-за собственных забот, ничего не соображал и теперь вынужден был признать, что не понимает существа дела. Что решит большинство, то он и поддержит: так хотя бы поскорее закончится, и он освободится.
