— Но вы бы, я думаю, все же предпочли, чтобы кенергийцы были исихастами, а не даосистами или йогами, — вставил я.
— Исихазм — не самый интересный вариант, — сказал на это Глебов. — Он призывает к осознанию своего достоинства, личному мистическому опыту и духовному развитию, а средство — все та же покаянная молитва: день изо дня повторять согбенно, кладя поклоны: «Господи, помилуй меня». Несоответствие теории и практики исихазма разочаровывает. Я вообще не вижу в христианстве модель поведения, соответствующую его фундаментальному представлению о богоподобии человека. Церковь ставит слишком сильный акцент на наших слабостях, нашем несовершенстве. Кто христианин прежде всего? Погрязший в грехах раб божий. Такое самоощущение закладывается в него с детства церковными службами и закрепляется молитвами. Мыслимо ли, чтобы верующий обратился к Всевышнему без самоуничижения? Например, так: «Приветствую тебя, Господи, это я, твое подобие!» Мне думается, что в раннехристианских общинах, существовавших до утверждения христианской церкви, акцент был другой. Оппозиционные группы привлекают сильные личности, а для них органично чувство собственного достоинства. «Овцами» от христиан потребовалось стать, когда появились «пастыри». Где пастыри, там стадо, где отцы-священники, там дети. Если уж говорить о личных желаниях, я бы предпочел, чтобы в «Откровении огня» выразилась какая-то неизвестная, чудом сохранившаяся традиция раннехристианского мистицизма. Христианский Восток в первые века нашей эры был многоцветен. Там принимали за должное, что к лестнице, ведущей наверх, можно выйти через разные двери. Знаете, какая мысль меня особенно мучит? А вдруг кенергийство было той «дверью», которой недостает в православии таким людям, как я? Трудно смириться, что «Откровение огня» утрачено.
— Может быть, оно уцелело, — не удержался я. — Лежит себе незамеченным в каком-то архиве.
— Это бы меня очень удивило, — усомнился Глебов.
— Бывают же удивительные случаи…
— Это верно, — согласился он. — Удивительные случаи бывают.
МИХАИЛ
Солнце уже садилось, когда брат Леонид вернулся от солдат в Захарьину пустынь. По мере того как он приближался к келье отца Михаила, все громче билось его сердце. Он видел старика, еще не добравшись до него: сидит у себя во дворе, у огня, из котелка поднимается пар — все в точности, как вчера вечером. Так оно и оказалось.
— Отряд привел поручик Мулин, — рассказывал Леонид иеромонаху, устроившись рядом с ним у костра. — Он думал, что в пустыни сидит вся банда, и потому послал за подмогой. Я сказал Мулину, сколько кочаров укрылось в обители. И про их обращение сказал. Он первым делом спросил: «Разве ж такой постриг действительный?» Я не нашел, что ответить. Подтвердить, что постриг был по правилам, язык не повернулся. Я сказал: «Епископ должен решить».
