В кабинете Синицкий достал мою рукопись и рутинно начал:
— Прочитал вашу повесть. Что сказать…
Что он скажет, я знал наперёд. «Что, мол, хороший язык, талантливо и перспективно, но хромает сюжет, много секса и идеологически не выдержанно. Парторганизация вообще не упомянута, мало рабочего класса и главное — нет здорового исторического оптимизма. Чуждая безысходность и даже язык в целом не спасает. Так что, заходите ещё. Будем с нетерпением ждать». Такую примерно белиберду я уже слышал десятки раз и в последнее время даже привык не расстраиваться.
Но Синицкий меня удивил своей конкретностью и краткостью.
— Что сказать… Повесть ничего. И название симпатичное, хотя конечно его не пропустят. Единственное, что мне не нравится — отвратительный конец. Какой-то сусальный и счастливый. Хеппи-энд. Мне кажется конец тут нужен более трагичный. Он замолчал и равнодушно посмотрел на меня.
— Позвольте, — опешил я — Героя в конце убивают из обреза и очень подробно. Вы что, не читали? Куда же трагичней?
Синицкий вздохнул и посмотрел на стену, где висел безвкусный плакат, рекламирующий коммунистическую партию. Что он там увидел, неизвестно, но он вдруг сказал со скрытым надрывом:
— Меня все не понимают. Поймите хоть вы…
Он замолчал, успокаиваясь, и устало продолжил:
— Давайте па рассуждаем логически.
— Давайте, — согласился я. Что-то, а порассуждать я очень любил.
— Герой потерял в жизни все ориентиры. Так?
— Так.
— Люба его бросила. Так?
— Так.
— Он не знает для чего ему жить. Жизнь его превращается в ад. Так?
— Так.
— И вот этот ад наконец обрывается. Герой погибает. Это для него избавление. Конец всем мукам. Счастливый конец. Хеппи-энд. Так?
Я не ответил и потрясённо молчал. В таком ракурсе ситуация гляделась по-новому. Синицкий был похоже прав.
— Чего же делать-то? — глупо спросил я.
— А пусть герой остаётся жить дальше своей бессмысленной и никому не нужной жизнью. Это очень страшно. Вот это и будет настоящая трагедия — просто сказал Синицкий.
— А как же название? — им я очень дорожил.
— А название смените — махнул рукой Синицкий.
С тем я и ушёл. Буквально за неделю я переделал конец. Переделывалось легко. Материал не упирался. Так всегда бывает, когда переделываешь правильно. И снова отнёс рукопись.
Синицкий многому меня научил, продолжая смотреть равнодушными глазами. Было видно, что на меня ему плевать, главное для него — повесть, а я лишь инструмент, чтобы сделать её лучше. Главное — литература, а не личные отношения. Мне это было приятно.
