Но с другой стороны, если дальше думать, всё на свете — реклама. Любая информация — это в принципе реклама. Слушаешь в курилке — все что-то рекламируют. Обычно себя. Всё «я» да «я». Мини-юбки, бикини — тоже реклама, порождающая спрос на носителя. Правда, после сорока — это уже антиреклама. Побрился — уже рекламируешь. Наодеколонился? — Уже рекламная компания — ведь на самом деле ты пахнешь другим.
Скажу больше и даже лишнее. И этот рассказ — тоже реклама. Реклама моих ночных озарений и дневных мыслей. Но некоторые хихикающие негодяи, с кем я не здороваюсь, говорят, что этот рассказ — всего лишь диагноз.
И ты с ними, пожалуйста не здоровайся, любезный моему сердцу читатель. Не надо их рекламировать.
В начале восьмидесятых, на вечерней заре советской власти я, будучи ещё молодым и приятном в общении человеком, написал одну повесть. Небольшую такую, страничек на 100, чтобы не утомлять читателя.
Сюжет был довольно прост, но извилист. Главный герой, немолодой уже паренёк лет под сорок работал на кондитерской фабрике и делал торты. Был, грубо говоря, тортопёком. Всё шло в целом удачно, но вдруг жизнь его в одночасье развалилась. Бросила жена, не поняли дети, зато поняли взрослые и осудили. Он потерял в жизни всякие смысловые ориентиры, не знал ради чего и с кем ему жить дальше. Тем более лирическая героиня буфетчица Люба его отшила и уехала на комсомольскую стройку в поисках будущего мужа. Идея существования главного героя себя изжила, он начинает метаться, нервничать, а в пьяном виде буянить и на всех залупаться. И в конце концов погибает. Погибает от неосторожного обращения с вооружённым преступником. Вооружённый преступник шёл у меня в повести вторым планом. Причём погибает, не спасая там какую-то старушку или народное социалистическое добро, а просто так, бессмысленно, бесполезно и глупо. Очень трагический конец. Вот такая простая, незатейливая повесть. И назвал я её тоже просто и не затейливо: «Отперделся наш кондитер». Это чтобы сделать приятное редакторам, чтобы им было что вычёркивать — они это любят.
Я отнёс своё нетленное произведение в редакцию и стал ждать. Наконец меня пригласили. Моей повестью занимался некий Синицкий. Я нашёл его в буфете, где он поедал пирожки с ливером. Это был мой ровесник, сутулый очкарик с карикатурно — еврейской внешностью. Он даже слегка картавил. Но глаза почему-то имел синие. Я представился, съел за компанию два его пирожка и мы разговорились. Он смотрел на меня доброжелательно — равнодушным взглядом. И я вдруг понял, что этот парень в глубинном смысле умнее меня, знает о жизни то, чего я не знаю и может быть не узнаю никогда. Я стал держаться с ним скромнее, хотя это и было для меня оскорбительно.
