– Чашниково – это где?
– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.
– А родились где?
– В Белебее.
– Татарская ССР?
– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.
– Вы единственный ребенок?
– Единственный.
– Отец погиб на фронте?
– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.
– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?
– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.
– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…
– Да что вы!
– Я не знаю, как это соединяется…
– И я не знаю, как это соединяется.
– Кто-то сказал замечательную фразу: не теряйте отчаяния. Оно бывает вам свойственно? Или нет?
– У меня хватает сил… у меня бывают такие минуты, но хватает сил…
– Преодолеть?
– Сказать: стоп, тихо, это история абсолютно сиюминутная. Это еще не правда, это неверно. Вот как бы так…
– Знаете, у Блока с женой Любовью Дмитриевной был случай, когда кто-то ее обидел, это было некрасиво, и он, взяв ее за руку, сказал: Люба, идем, ничего этого не было. И они ушли.
– Да, это близко. Более того. Я уже… не хочется говорить эти слова, но страна объявила, сколько мне лет, ничего не поделать… пришлось на этот объявленный день уехать с Глебом и Ваней в Египет… Так вот, я уже пожила, и жизнь, которой я жила и живу, она что-то говорит сама за себя, может быть… А насчет робости – вот какая интересная история. Я приезжала маленькая к бабушке Акулине Васильевне, она жила в деревне Максы Рязанской области. Мама отправляла меня с весны на лето, одну, сажала на поезд, там меня встречали какие-то люди, я ехала на телеге, какой-то дедушка вез, через грязь… Наконец, выходила моя бабуля Акулина Васильевна из своей старой покосившейся избы, встречала меня, и я заходила. Там бабулина кровать, печка, скрип мышей ночью…
– Ивы на печке?
– Я на печке. Все обклеено из «Огонька» живописью. Вся изба. Бабушка сама обклеивала. И двустворчатые маленькие окошечки. А между окнами в огромных количествах таблетки разнообразные. Она боготворила лекарства. Просто млела перед ними. Стол, выскобленный ножом, мне маленькой казалось, что очень длинный. И какая-то над дверью огромная балка. Когда входили дяди, все ударялись. Это было так смешно: бух, ой! Пригибались и входили в комнату. А между бревнами пространства – в окошко смотреть не обязательно, можно смотреть в эти щели. И вот я приехала, и собрался народ поглядеть на московскую девочку. А я – тот человек с поросенком и пронзительным взглядом. Вот как моя кошка Маша смотрит. Она куда-то глубоко смотрит. И я смотрела в эту щель, и собирался народ, и они говорили: Ин, ну станцуй, Ин, ну станцуй. И я, робкая девочка, выходила и танцевала, и пела. Вот что это такое – не знаю. Но это есть. Как бы робость – и выходила. Все вместе, понимаете?
